своей рукой, пытаясь остановить кровь, но она продолжала сочиться. Я чувствовал, как слабеет его пульс. Его лицо стало серым, дыхание — поверхностным.
И тогда я снова «включил» зрение.
Психея Корнея, еще недавно бывшая стальной и ровной, теперь трепетала, как пламя свечи на ветру. Ее свет тускнел. А в районе раны, там, где сталь разорвала плоть, зияла черная, рваная дыра, из которой, словно вода из пробитой трубы, утекала его жизненная энергия.
Такое я видел впервые. Чтобы жизненная энергия не метафорически, а буквально вытекала из человека, как и та же кровь.
Я чувствовал, как во рту снова появляется вкус железа, как голова начинает кружиться от истощения, н. Но я не мог позволить ему умереть.
Рука сама потянулась к его телу. Не физическая, а та самая, которой минуту назад я наносил увечья врагам. Я попытался сделать то, чего не делал никогда. Не рвать, не сжимать. А… штопать. Сшивать разорванные нити его психеи, залатать эту черную дыру своей собственной энергией.
Я начал стягивать края этой энергетической раны. Это было похоже на попытку сшить воду голыми руками. Нити его души ускользали и отказывались подчиняться. Я тянул их, сплетал, пытаясь создать хотя бы подобие шва, временную заплатку на пробитом сосуде его жизни.
Плата пришла мгновенно. Не боль в висках, не тошнота. Что-то гораздо хуже. Я почувствовал, как его боль, его страх, его угасающее сознание хлынули в меня, смешиваясь с моими собственными ощущениями. Мир сузился до одной точки. Я перестал слышать шум моря, чувствовать холодный дождь, видеть что-либо, кроме этой пульсирующей тьмы и моих собственных рук, тонущих в ней.
Голова гудела, как растревоженный улей. Во рту стоял густой, почти осязаемый привкус ржавого железа. Я чувствовал, как моя собственная энергия утекает, переливаясь в него как кровь от донора к реципиенту. Я латал его, используя себя как материал.
Я «выключил» зрение, продолжая поддерживать Корнея своей психеей. Физический мир вернулся, но какой-то приглушенный, словно я смотрел на него через толщу воды. Корней смотрел на меня, его глаза, еще недавно полные ярости, теперь были затуманены болью. Он вцепился в мою руку, державшую его рану, с силой утопающего.
— Хорошо пива попили, а? Кха! — он закашлялся, и на его губах выступила кровь. Не из-за раны. Скорее всего прикусил щеку или язык в пылу драки. Эта отстраненная, почти неуместная врачебная мысль промелькнула в голове как запоздалый рефлекс.
— Держись, дружище, — сказал я. Мой голос звучал спокойно, и я сам удивился этому спокойствию.
— Вот же жизнь, а… — он криво усмехнулся. — Помереть на задворках сраной портовой таверны. Не такого конца я ожидал.
— Я говорю: держись. Я тебя не брошу.
Он опустил взгляд, его брови нахмурились. Он явно ощущал что-то странное в том месте, где я держал руки. Он сощурился, пытаясь сфокусировать слабеющий взгляд на моем лице.
— Громов…
— Да?
— Ты что, мать твою, что-то узна…
Он выдохнул и умолк. Голова его безвольно откинулась набок. Я на мгновение замер, почувствовав, как ледяные пальцы испуга сжимают мое собственное сердце. Неужели?..
Я приложил пальцы к его сонной артерии. Пульс. Слабый, нитевидный, но он был. Просто потерял сознание от болевого шока и потери крови.
В этот момент тишину заднего двора разорвал топот и крики. Дверь таверны распахнулась, чуть не слетев с петель, и из нее, словно прорвавшаяся плотина, хлынула вся наша компания.
Лидия, Алиса, Торбин, Игорь, Андрей, Лизавета. Они галопом неслись к нам, их лица были искажены ужасом и непониманием.
Начался гвалт.
— Что случилось⁈
— Господи, Мастер Корнелиус!
— Кто это сделал⁈
— Он жив⁈
Вопросы сыпались со всех сторон, смешиваясь в один панический, бессвязный хор.
— Скорую! — рявкнул я, перекрывая их голоса. Мой голос сорвался на хрип. — Живо! Звоните!
Я снова «включил» зрение, игнорируя вспышку боли в голове. Дыра в его психее… она стала меньше. Не такая рваная. Кровотечение… нет, не кровотечение. Утечка энергии. Она замедлилась. Моя импровизированная заплатка держалась. Шанс был, черт побери. Точно был.
Кто-то уже набирал номер. Я слышал, как дрожащий голос Лизаветы выкрикивает в трубку адрес, описывает ситуацию. Я же, продолжая удерживать магическую связь, делал то, что должен был делать как врач. Я аккуратно, стараясь не причинить лишней боли, осмотрел рану. Нож вошел глубоко, повредив, скорее всего, не только печень, но и крупные сосуды. Я оторвал от своей рубашки кусок ткани и, свернув его в тугой валик, прижал к ране, создавая давящую повязку.
Минуты тянулись как часы. Я чувствовал, как слабею. Каждая секунда, которую я поддерживал его жизнь, отнимала частичку моей собственной. Голова кружилась, мир плыл перед глазами.
Наконец, издалека донесся пронзительный вой сирены, а крыши домов за таверной осветили синие всполохи. Он становился все громче, и этот звук был самой прекрасной музыкой, которую я когда-либо слышал за последнее время.
По звукам и синему мерцанию стало ясно, что к таверне подъехала машина скорой помощи. Через полминуты из распахнутой двери выскочили два фельдшера. Они работали быстро, слаженно, как хорошо отлаженный механизм. Капельница, кислородная маска, носилки. Через невероятно долгие, но спасительные три минуты Корнея загрузили в машину.
Прежде чем санитар захлопнул задние двери, женщина-фельдшер обернулась и цепким профессиональным взглядом окинула оставшихся. Ее взгляд остановился на мне. Я все еще сидел на грязной земле, прислонившись спиной к холодной стене таверны. Вид у меня, должно быть, был не лучше, чем у самого Корнея.
Бледный, с грязью на щеке и запекшейся кровью на костяшках. Фельдшер с глазами, которые, казалось, видели все на свете и давно перестали удивляться, подошла ко мне.
— С вами все в порядке? — ее голос был спокойным, лишенным всякого сочувствия. Это был голос профессионала, для которого чужая беда — просто работа. — Давайте я вас осмотрю.
Попытавшись встать, я хотел было отмахнуться, сказать, что все в норме, но тело предательски качнулось. Две пары рук — сильные, мозолистые Торбина, и более тонкие, но крепкие Лидии — тут же подхватили меня, не дав снова познакомиться с мокрой землей.
— Осмотрите, — вместо меня ответил Торбин, и в его басе прозвучала неприкрытая тревога.
Фельдшер кивнула и присела передо мной на корточки. От нее пахло тем самым запахом стерильности, который ощущаешь в любой больнице. Этот запах, знакомый мне до тошноты из прошлой жизни, сейчас был почти успокаивающим.
Она достала из своего саквояжа маленький фонарик и посветила мне в
