он вместе с дымом. — Ну и захолустье.
В его голосе не было ни презрения, ни высокомерия. Только констатация факта. Сухая, безэмоциональная, как строчка в протоколе.
Шая подошла и встала рядом. Она не ежилась от ветра, ее лицо оставалось спокойным, но в ее глазах, устремленных на обшарпанные фасады привокзальных домов, плескалась застарелая, глубоко спрятанная боль.
— Угу, — подтвердила она. — Не то, что наши старые леса и города, да?
В ее словах не было упрека, лишь горькая ирония. Воспоминание о том, чего больше нет. О мире, где деревья были выше имперских башен, а воздух пах не мазутом, а смолой и вереском. О мире, который они потеряли.
— А, — он отмахнулся, словно отгоняя назойливую муху. — Не напоминай.
Нандор отщелкнул окурок. Тот, описав в воздухе огненную дугу, упал точно в урну.
— Идем, — его голос снова стал твердым. — У нас много дел.
* * *
Пробуждение было… отвратительным.
Оно накатило вязко, как болотная жижа, затягивая обратно в мутную, липкую полудрему. Голова. Она не болела, нет. Она гудела. Тупой, низкочастотный, монотонный гул, словно внутри черепа кто-то оставил работать на ночь старый трансформатор. Каждый удар сердца отдавался в висках тяжелой, свинцовой пульсацией.
Я вспомнил свое первое пробуждение в этом мире. Да. Это было что-то похожее и подобное тому дню.
Я попытался открыть глаза. Ошибка. Даже тот скудный свет, что пробивался сквозь плотные шторы, ударил по сетчатке как разряд тока. Слишком ярко. Слишком резко. Все вокруг, казалось, вибрировало, расплывалось и теряло контуры.
Во рту стоял привкус старых монет, а к горлу подкатывала легкая, но настойчивая волна тошноты. Внутреннее опустошение. Вот самое точное слово. Словно из меня выкачали не только силы, но и саму суть, оставив лишь пустую оболочку, которая с трудом держала форму.
Я лежал, глядя в потолок, и ловил себя на странном, почти абсурдном дежавю. Это состояние было мне до боли знакомо. Это было похмелье.
Не то легкое, утреннее недомогание после пары бокалов вина. Нет. Это было настоящее, хардкорное похмелье после беспробудной пьянки, когда накануне смешал все что горит, а утром организм пытается отомстить за это предательство всеми доступными ему способами. Только вот вчера я не пил ничего крепче пива.
Значит, «плата» за магию эквивалентна хорошему запою. Забавная, черт возьми, арифметика.
Собрав в кулак остатки воли, я заставил себя сесть. Комната качнулась, но я удержал равновесие. Медленно, как столетний старик, я доплелся до ванной. Холодная вода на лицо, на шею, на запястья. Она не смыла гул в голове, но хотя бы немного привела в чувство, вернув миру четкость.
Я посмотрел на свое отражение в зеркале. Из него на меня глядел чужой, изможденный мужчина с ввалившимися глазами и серой, пергаментной кожей. Вид у меня был, прямо скажем, не товарный.
Спустившись вниз, я был встречен запахом свежесваренного кофе и встревоженными взглядами. Девушки уже сидели на кухне, одетые и готовые к выходу. Они молчали, но в их глазах читался один и тот же вопрос.
— Как ты? — наконец нарушила тишину Алиса, пододвигая ко мне чашку с дымящимся, черным, как смола, напитком.
Я сделал глоток. Горячая, горькая жидкость обожгла горло и потекла внутрь, разгоняя остатки тумана в голове.
— Покатит, — сказал я хрипло. — Могло бы быть и лучше.
Я сделал еще глоток, почувствовав, как кофеин начинает свою спасительную работу, и не удержался от кривой, почти злой усмешки.
— Но, — добавил я, — явно лучше, чем у Корнея.
Они обе уставились на меня. Взгляд Алисы был полон искреннего, почти детского возмущения. А вот Лидия… в ее глазах читалось нечто другое. Осуждение. Холодное, аристократическое осуждение человека, который считает подобные шутки верхом дурного тона.
— Громов, — процедила она. — Иногда тебе лучше молчать.
— Почему? — я вскинул бровь. — По-моему, очень даже в тему. Черный юмор — лучший антидепрессант. Особенно в нашей профессии.
Она поджала губы, но после небольшой паузы, к моему удивлению, уголки ее губ едва заметно дрогнули. Она опустила глаза в свою чашку, чтобы я этого не заметил, но я заметил.
— Это была смешная шутка, — признала она наконец, — но слишком черная даже для твоего положения.
— Живы будем — не помрем, — ответил я, ощущая, как кофе окончательно привел меня в чувства.
Мы быстро собрались.
— Алиса, ты за руль, — скомандовал я, бросая ей ключи от «Имперора». Она поймала их на лету, и на ее лице промелькнуло что-то вроде гордости. — Выдвигаемся на работу.
Поднявшись к себе в комнату за пиджаком, я на мгновение задержался, чтобы проверить телефон. На экране три пропущенных уведомления из «Имперграмма». Все от Лизы. Я открыл чат.
Сообщения шли одно за другим, с небольшими интервалами.
«Ты в порядке?»
Через пять минут.
«Я волнуюсь».
Еще через десять.
«Надеюсь, что ты просто уснул. Доброй ночи».
Я посмотрел на время отправки. Последнее почти в три часа ночи. Она не спала, думала обо мне. И эта простая, почти банальная забота на фоне всего пережитого безумия тронула что-то внутри.
Я быстро напечатал в ответ.
«Доброе утро. Я в порядке, только проснулся».
Отложив телефон, я надел пиджак. Пора было возвращаться в реальность, какой бы тяжелой она ни была.
Алиса вела машину уверенно, ее движения были точными, почти мужскими. Лидия, сидевшая спереди, смотрела в окно на проплывающие мимо серые, мокрые от ночного дождя улицы. Я откинулся на мягкую кожу сиденья, чувствуя, как приятная вибрация двигателя убаюкивает.
Странное дело. Раньше я всегда предпочитал сидеть за рулем. Мне нравится сам процесс вращения баранки, ощущения педалей под ногами, управление этим механизмом.
Но сейчас, в этом полуразбитом и выжатом состоянии, роль пассажира оказалась на удивление приятной. Можно было просто сидеть, ни о чем не думая, смотреть на мелькающий за окном город и позволить кому-то другому везти тебя. Как-то я не обращал на это раньше внимания. Быть может, в этом и заключалась прелесть делегирования — не только в работе, но и в жизни.
Я достал телефон, нашел в контактах знакомый черный крест и напечатал короткое сообщение.
«Как ты?»
Ответ пришел почти мгновенно, телефон едва заметно вибрировал в руке. Я удивился такой скорости — неужели ему уже разрешили пользоваться связью?
«Пойдет. Провели операцию, заштопали. Сказали, неделю тут побуду, а дальше на выписку, но никаких резких движений».
Я усмехнулся. «Заштопали». Он говорил об этом
