обязательно донесет, что я из дежурки вышел, а зачем честному каторжанину в дежурку ходить?
Мы поручкались.
— Как сам, Пастор? — Калач глянул мне за спину. — Чё, менты дергали?
— Да не, — спокойно ответил я. — сам ходил, люблю с ментами посидеть, побазарить за жизнь. А ты, с какой целью интересуешься?
— Я-то? — Калач улыбнулся. — Да мало ли, думаю, может, загребли тебя, помощь нужна.
— А-а-а-а, — протянул я. — Да не, мне не надо. Сурка взяли, ходил выкупать.
— Да ты что? — искренне удивился Калач. — За что же этого лоха прихватили?
— Было за что, — не стал углубляться я в подробности. — Ладно, давай, Соболю привет.
И мы разошлись.
* * *
Есть, в принципе, два варианта, если, конечно, принять теорию Сурка. Первый вариант, что этот июньский день не точка бифуркации, и поэтому в этот день изменить мою судьбу нельзя. Второй — это именно тот самый день, и именно поэтому так сложно всё изменить.
Но если допустить, что это не этот, тогда какой? В принципе, если хорошенько подумать и отложить эмоции, то эта судимость особо ничего не поменяла в моей жизни на то время. Почему же я тогда вообще решил, что с судимостью меня не возьмут в девятый класс, и поперся в это чертово училище? Как выяснилось позже, у меня, наоборот, появился очень неплохой рычаг давления на все это школьное начальство — детская комната милиции.
Тогда, не зная, что делать, я согласился на предложение отца отучиться год на киномеханика, было такое отделение в ПТУ в соседнем райцентре. Отца я понимал, он просто хотел убрать меня подальше, оторвать от нашей компании, и это, в принципе ему удалось. Меня приняли, но через месяц узнали о моей судимости и отчислили. Недолго думая, приехав домой, я пошел в детскую комнату милиции и сообщил о беспределе. И к моему удовольствию, женщина с погонами капитана, сидевшая там, тут же позвонила в училище, и при мне объяснила им, что они неправы, что отчислить они меня не могут по закону, особенно если я под надзором милиции. Положив трубку, она велела мне ехать обратно, пообещав, что больше меня не тронут. Так и вышло, начальству училища пришлось сделать вид, что ничего не было, и в результате я доучился. Кто сказал, что тоже самое не прокатило бы в школе? Сейчас я думаю, что еще как прокатило бы.
А через год как раз была амнистия после Олимпиады, и судимость с меня сняли. Она, конечно, всплыла потом, когда я второй раз попался, но до этого момента уже ни на что не влияла. А это значит, что я спокойно мог закончить десятилетку, получить среднее образование и попробовать поступить в ВУЗ, например. А это, в свою очередь, значит, что точка бифуркации может быть в другом месте.
Может быть, она как раз там, где я забрал документы из школы, решив не идти в девятый? Хм, надо обдумать. Если это так, то метнуться в прошлое надо подальше, еще до выпускных экзаменов восьмилетки? Плохо только, что экзамены я сдал так себе, половину на тройки. Я ведь, по сути, к ним и не готовился, уже где-то внутри себя решив, что уйду из школы. А за сутки как это исправить? Смогу ли я внушить себе что-то? Почему нет? Например, написав самому себе бумагу обо всем, что произойдет дальше, и наказав не совершать ошибок.
Это может прокатить, кстати. В любом случае попробовать стоит, вдруг и правда поможет? Вот только как быть с Ларисой? Отменит ли это мое изменение то, что произойдет (произошло?) дальше, или мне потребуется нырять еще раз, чтобы вообще с ней в тот день не встречаться? Надо будет обсудить все с Сурком. Или попробовать без него, прямо сейчас, я же помню, как он это делал? И я решительно зашагал в направлении отряда.
* * *
Николай Александрович Сурков, заслуженный физик, доктор наук, ценимый в научном сообществе не только родной страны, лежал сейчас на нарах в довольно просторной, по тюремным меркам, конечно, камере штрафного изолятора, рассчитанной на шесть человек. Три двухъярусных шконки, расположенные вдоль стен почти квадратной хаты, параша у двери за загородкой, окно с намордником[2], да большой стол с лавочками возле него посредине хаты — вот и вся обстановка камеры ШИЗО. Стандартный тюремный минимализм, уже привычный зека-первоходу с погонялом Сурок.
Сейчас их в хате было четверо, и зашедшему последним Николаю досталась верхняя шконка. Он без вопросов занял ту, что ближе к окну, все же, при открытой форточке какой-никакой свежий воздух сквозь решетки, стекло и намордник просачивался. Для него это было не западло, поскольку он хоть и считался правильным бродягой[3], да еще с Пастором кентовался, но все же человеком в системе был новым и заслуг перед братвой не имел. Братва в хате была уже знакомая, так или иначе, в одних тусовках уже пересекались. Спросили, что за что, стандартно матернули ментов-беспредельщиков, да и влился он в местную компанию.
— Может, в стиры перекинемся? — предложили.
— Не, не играю, — отказался Сурок.
— Да ты чё, Сурок, мы ж на просто так! — проверочка не помешает, как говорится.
— На просто так друг с другом играйте, — ухмыльнулся Николай, наученный Пастором, что «просто так» — это «жопа», забираясь на шконку. — А я посмотрю.
Посмеялись и оставили его в покое.
А Николаю и правда, было о чем подумать. Может быть, решил он, мне эти пять суток в ШИЗО сам Бог послал, чтобы все просчитать время появилось. А то Пастор его от себя не отпускал, Пастор вообще пассажир себе на уме, никогда не знаешь, чего от него ждать. Вроде бы и нормальный человек, и его пригрел, помог — реально помог, если бы не он жизнь в лагере могла и иначе сложиться. Не то чтобы Коля боялся чего-то, но явно у него не было бы сейчас хорошего спального места в специальном отсеке барака, который сейчас занимали они с Пастором и Нечаем. Не было бы такого хорошего питания, пришлось бы столовскую баланду со всеми хавать. Не было бы других ништяков, в виде той же травки. Пахал бы сейчас где-нибудь в «сапожке», подошвы к берцам клеил за копейки, кидаемые на ларек. Но самое главное, не было бы у него сейчас его прибора, с помощью которого он надеялся все изменить.
Впрочем, последнее не факт. Могла бы Наташа, наверное, пронести его на свиданку. Правда, там, говорят, шмонают здорово, но, он уверен, что сестра согласилась бы спрятать
