на возбужденное состояние после игры, я хотела лечь спать, но ведьма Парашка не позволила. Она заставила разбирать и сортировать вещи, бегала и напрасно ловила Домну, проверяла, ушла Лариса спать или нет, караулила и крыла крепкими словечками загулявшего Евграфа, а я тем временем раскидывала свои тряпки в три кучки: носить, попробовать починить и завтра же отдать старьевщику. «Три медяка, а все деньги!» — талдычила Парашка, и я, помня, с каким отчаянием смотрела вслед нищему, обобравшему меня в награду за помощь, смирялась. Да, деньги. Сейчас я снова считала деньгами то, за чем пару дней назад даже бы не наклонилась.
Смешная жизнь. И очень жестоко мудрая. Сперва тебе кажется, что тысяча рублей за ботинки — сумма огромная, спустя десять лет ты не взглянешь, что предлагают за эти деньги. А еще через десять лет ты не поверишь, что за тысячу рублей вообще что-то можно купить, кроме чашки латте. И инфляция тут ни при чем. Это уровень жизни, качество жизни.
А затем ты поймешь, что на тысячу можно прекрасно жить целую неделю. И даже при этом не голодать.
Щей нам хватит на пару дней, благослови, Всемогущая, добрых людей, благодаря которым мы этим вечером сыты.
Я положила батистовую рубаху в кучку «зашить». Нет, зашивать уже нечего, но можно попробовать перешить в рубашку для Жени или Наташи. Авось не расползется под иглой.
Дверь открылась, вошла Парашка, зыркнула на меня, подошла к столу и задула свечи, оставив всего одну. Я встала, и она поманила меня обратно к двери.
— Что еще? — устало спросила я. — Садись и шей, если сон не идет. Я с ног валюсь.
Взгляд старухи пригвоздил меня к полу. Я, возможно, себя накручивала, и отношение к моей няньке покойной Зинаиды было тому не последней причиной, но Прасковья пугала меня всерьез. Сейчас передо мной стояла не ворчливая неряшливая нянька, а настоящая разбойница. Может, она прячет за пазухой нож.
— Пойдем, матушка, — позвала Парашка тихо, прошипела, как прохудившийся надувной матрас. — Пойдем. Покажу тебе кое-что. Увидишь — решишь, как быть.
Глава двенадцатая
Я старалась не оглядываться на детей. Как мать я самое слабое звено. Мои дети — моя уязвимость, Парашка могла до сих пор этого не понять, она все еще видит перед собой убогонькую барыньку, над которой грех не поглумиться при случае.
— Пойдем, барыня, — Парашка стала настойчивей. Так, притворно-ласково, с темным жадным блеском в глазах, заманивала ведьма в свой домик Гензеля и Гретель. И, потеряв терпение, она подошла и дернула меня за рукав.
Ей не удалось убить меня днем с помощью яда, и теперь она прельщает меня, чтобы под покровом ночи пырнуть ножом и сбросить в канаву? Я все еще колебалась. Я справлюсь с ней, если она решит напасть, но если в какой-то момент я оплошаю, что станется с моими детьми, что их ждет — полное и беспросветное сиротство?
— Да скаженная, что ты делать-то будешь! — с раздражением, но совершенно не зло рявкнула Парашка, и я решилась, сделала шаг — и застыла. — Идем, идем, пускай спят барчата, нам недалече! Не топай только, тихонечко ступай, — и она подтолкнула меня в спину.
Еще загадочней, если Парашка собирается выманить меня на улицу, чтобы никто не узнал. Она не взяла свечу, мы вышли в коридор и оказались в полной темноте, и лишь сейчас я сообразила, что старуха все это время шастала вот так, на ощупь. Страхом то, что испытывала, назвать я не могла, но неприятное, как гусеница, за пазухой извивалось чувство без названия. Отшвырнуть и прекратить сию же секунду, но… нет.
Я зашипела, едва ступив по коридору — я различала контуры стен и акварельные проплешины там, где были окна, быстро идти я не могла при всем желании, а Парашка торопила и требовала, чтобы я не издавала ни звука. Я ведь всегда успею закричать, верно? И знаю, что кричать, чтобы сбежались все домочадцы — «пожар», это разбудит даже мертвого.
Не исключаю, что кто-то мертвый в этом доме снова есть.
Коридор, дверь в зал, проход в кухонный коридорчик, тяжелая дверь на лестницу — мы шли к черному ходу, и я гадала, может ли там оказаться в это время хоть одна живая душа. Окно на лестничной площадке светилось холодным призрачным пятном, я спустилась ниже и разглядела ущербный месяц, смотревший на меня. Парашка не позволила мне прохлаждаться, опять пнула в спину, но мы шли вовсе не на двор.
— Ну куда, куда, малахольная! — запричитала Парашка, дергая меня в проход, ведущий к моей бывшей комнате, и от досады я скрипнула зубами и обругала саму себя. Всего-то какое-то барахло валяется еще в комнате, а что нянька не поставила меня в известность — настоящая Липочка могла повод для такой таинственности знать.
Оставшийся путь до двери я уже насмехалась: Парашке не позавидуешь, барыня, резко съехавшая с хорошо знакомых рельсов, это проблема. Пускай, главное, чтобы с рассудком не простилась сама Парашка, сумасшедшие обычно очень сильны.
— Ну вот и пришли, матушка, чего упиралась? — в ухо мне выдохнула старуха, лягнула дверь и бесцеремонно впихнула меня в комнату, а мне оставалось онеметь, окаменеть и проклясть все на свете.
На столе прыгал потревоженный нашим вторжением огонек свечи, а рядом скалой застыл Евграф, и сбежать от двоих у меня не было никаких шансов. Парашка перекрывала мне путь к спасению, Евграфу руку протянуть, чтобы меня сцапать, а здесь, в подвале, никто не услышит, хоть оборись я или в самом деле гори все синим пламенем.
— Ну стала, матушка, что стала? — заворчала Парашка, снова меня толкая вперед, и посетовала сообщнику: — Что с ней делать прикажешь? То кидается, вон, на благодетельницу с канделяброй, а то стоит! Барыня, а барыня! — безнадежно гаркнула она мне в ухо так, что я вздрогнула. — Тьфу!
И мне прилетела несильная, но отрезвляющая пощечина, за которую я, впрочем, была благодарна и огрызаться не стала — потом, пусть пока продолжает считать, что я чокнулась. Но Парашка, теряя времени, отпихнула меня в сторону, ткнула кривым пальцем в сундук:
— Давай!
Я же в сундук не влезу, как ни складывай? Евграф поднатужился, уперся руками в крышку, затрещали доски пола — я поразилась, насколько тяжелый сундук, ведь он уже пустой, какого черта его сделали таким неподъемным? Евграф пыхтел, Парашка
