Наппельбаум вошла в русло фамильного ремесла — она, например, выполнила известный семейный портрет Б. Пастернака с первой женой и сыном. Вкус к семейным композициям она переняла у отца: сколько у него этих портретов любимых чад — чуть позирующих юных дочек, каждая на свой лад, и их профилей, и их юных, мягких, задумчивых головок вполоборота, и так, и эдак — кроме любви и гордости там сколько запечатлено молодых надежд, и просто милоты — ведь так легко она ускользает с годами. И эти полудетские профили — они тоже несут на себе печать времени: нынче нет уже ни таких профилей, ни таких девушек, ни таких фотографий.

То, что Ида Наппельбаум написала, а ее дочь Е. М. Царенкова собрала и напечатала, не суть мемуары в прямом смысле слова. Это фрагменты, содержащие не так много живых деталей. Это скорее силуэты, чем портреты. Автор и не ставит себе целью повествовать, рассказывать, — нет. Уж слишком много времени прошло с тех пор, когда состоялись эти встречи. И, вспоминая о ярких, необычных людях, определивших лицо века, Ида Наппельбаум вовсе не намерена воссоздавать их привычки и летучие словечки. Она лишь желает поделиться своими впечатлениями, своими мнениями. Вот Евгений Шварц в своей «Телефонной книге», говоря о своей знакомой Иде Наппельбаум, с милой легкостью замечает, как она всегда все знает и забавно рассказывает окололитературные новости. Наверно, так и было. Но в свои записки И. Наппельбаум эту склонность — все знать — не допускает. Тут господствует строжайший отбор. Но минули годы — они принесли и новые впечатления, и, главное, новые мысли. И осознание того, с какими людьми автор была знакома в свои лучшие годы. И желание, чтобы об этих людях помнили, — ну хотя бы иногда и то немногое, что сохранила ее, Иды Наппельбаум, память. Кто сейчас, кроме профессионалов, помнит художника Николая Радлова? Но в 20–30-е годы он был весьма заметной фигурой в искусстве Ленинграда, например, он был первым иллюстратором многих сборников Зощенко, и он же первым проиллюстрировал знаменитого «Волшебника Изумрудного города» — надо сказать, несравненно удачнее, чем это делалось после. А Ида Наппельбаум вспоминает о нем просто с удовольствием. Принцип в ее строгом отборе один: никаких чужих слов, никаких отголосков — только пережитое, только прожитое. Были две встречи с Блоком — вот они есть, и ничего сверх. Ходили к Гумилеву в кружок — вот он кружок, вот занятия, вот перечень участников. И даже когда появляется пара Георгий Иванов и Ирина Одоевцева со своим бантом — никаких восклицаний: это были взрослые, старшие, и на них взгляд издали, пафос дистанции торжествует. Через десятки лет, через эпохи Одоевцева вернется в Ленинград умирать, и Ида Наппельбаум приедет к ней. Зарифмует, закольцует отрезок пути. Этот почти призрак из прошлого — его надо было и встретить, и проводить. Конец славной эпохи. Но тем и отличались люди Серебряного века, что в любых обстоятельствах «держали спину». Сохраняли достоинство. И говорили не о близком конце, ожидавшем многих из них, а о том, что было для них смыслом жизни: о звуках поэзии, о ее путях, о вдохновении, о будущем.

Все сестры Наппельбаум повыходили замуж за литераторов. И отец их так и сфотографировал, всех шестерых, полных надежд и молодой жажды жизни. Иде Наппельбаум повезло: ее муж поэт Фроман умер в своей постели в 1940 году. Зато в 1951-м ей сказали в известном учреждении: «Мы вас недобрали в тридцать седьмом». И добрали! И пришлось пройти лагерь, проделать своими ногами крестный путь нормального советского интеллигента.

Сейчас мемуаров пишут много. И как часто они пышут неукротимым желанием: разоблачить, обличить! Ида Наппельбаум поступает как раз наоборот. Ее доброжелательство — не только природное доброжелательство интеллигентного человека, это прежде всего принцип. Она предпочитает вспомнить — вместе с потомками — не зверства и садистов, а тех добрых людей с их попытками что-то изменить, как-то смягчить участь зэков. Она отлично понимает, что это были исключения, и главки об этом так и называет: первое чудо, второе чудо… Это такой принцип — унести с собой хоть каплю света, забыв о подлости и ужасе.

Книга Иды Наппельбаум делает доброе дело: она спокойно и достойно утверждает свою правду — правду о том, что и люди бывали другими, и ценности, и надежды, и осанка. Чтоб не забыли.

О художниках

Солнце Родины[16]

В молодости я, литератор, увлекалась сложной живописью. Мне нравились у Врубеля «Принцесса Грёза» и «Девочка на фоне персидского ковра», у Серова — портрет Анны Павловой для афиши к гастролям русского балета в Париже… Приглушенные цвета и удлиненные линии говорили, казалось, прямо со мною, были созданы для меня, и другого ничего не надо. И вдруг — Сарьян!

Это был один из пейзажей Армении — залитый солнцем, зеленый, охряный и лиловый. Я отвернулась с возмущением — и тут же посмотрела снова, отбросила лист — и опять уставилась. После полутонов и мерцающего света, удлиненных линий и грусти ясность и прямота Сарьяна ослепляли. Это было сильнее меня! Художник не убеждал и не спорил, он просто не отпускал… Потом я могла не обращаться к репродукции: два-три красочных пятна отпечатались на сетчатке глаза вернее, чем на бумаге, — время их не смывало.

Но больше всего я удивилась, что человек, написавший это, — старик. По картине он показался мне ровесником и одновременно, как ни парадоксально это звучит, мастером минувших времен, мастером давно признанным, давно прославленным. Живой классик, вот он кто! Потому что ощущение законченности и совершенства возникло сразу же, в те первые минуты привыкания и освоения, когда я, как могла, еще сопротивлялась власти художника над собой.

Так я впервые поняла, что великое в искусстве не обязательно позади, — оно совершается и рядом с нами, в наше время. И в тот момент, когда я колеблюсь и не знаю, как назвать собственное чувство, старый Мастер берет кисть и наносит на полотно мазок, отвечающий на мой безмолвный вопрос.

Мартирос Сарьян. У него серебряные кудри, мягкий и непреклонный взгляд мудреца — он выглядит так, как и должен выглядеть волшебник, пришедший из сказки в жизнь, чтобы доказать, что границы между ними нет. Углубиться в его полотно, перешагнуть эту границу снова, из буден — в сказку.

Говорят, каждый человек — это мир. Мир художника — это мир, гостеприимно распахнутый для всех.

Раннего Сарьяна, того, что бродил по Востоку, вглядываясь в верблюдов, пальмы,

1 ... 29 30 31 32 33 34 35 36 37 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий