закутанные до глаз женские фигуры, случается, упрекают в тяге к экзотике. Только экзотика ли это? Улочка в Каире: ярко-голубые тени, ярко-голубой треугольник неба, охряной треугольник почвы — охлаждающие это пиршество красок два ряда стен. И солнце всей массой обрушивается на спину неспешно шествующей горожанки… Наше северное лето («карикатура южных зим») и впрямь не напишешь эдак. Но раскаленные, во всю силу звучащие краски в данном случае не преувеличение, а почти документальное свидетельство.

Мир Сарьяна — мир чувств простых, сильных и ясных. В нем нет зла и носителей зла. Художник волен выбирать, а зритель волен согласиться или не согласиться с точкой зрения художника. Вкусы у зрителей разные, но вряд ли кто отказался бы поселиться под кубовым небом Сарьяна. Мир его совершенен, он залит солнцем, он полон тепла, цветов и плодов земных, дети в нем задумчивы и милы, а женщины украшены вечно женственной добротой.

Этот мир надо писать красками не просто яркими, но и чистыми, как в детстве, когда еще не знаешь, что их надо смешивать, пачкать одну о другую…

В Сарьяне не умерло и не остановилось детское, простое. Но ведь и мудрые сказки мы прочитываем дважды: в детстве и в возрасте зрелости.

Когда Сарьян пишет портреты Армении — это сказка, рассказанная дважды. Розовые, зеленые, желтые и фиолетовые горы цветут, как диковинные цветы, и даже осенние пейзажи сверкают, светятся, переливаются.

У Льва Толстого Оленин, впервые попав на Кавказ, глубоко переживает свое узнавание величия природы. Ко всем его ощущениям примешивается отныне, как припев, «и горы»… Вот этот постоянный мотив организует пейзажи Сарьяна: «И горы». Не нагромождения мертвой, косной материи, не холодный, враждебный человеку камень, который может ударить и убить, — нет! Горы — это прекрасные черты любимого лица, материнского лица Армении, встающего на восходе. Они могут едва виднеться издалека, почти прозрачные; они могут веселой зеленой лестницей сбегать навстречу путнику; они у Сарьяна — живые, и не исключено, что ночью, когда люди спят, они водят хоровод, светя себе тем светом, который солнце днем уронило в щели пропастей…

Жизнелюбивая кисть Сарьяна запечатлевает суровую красоту страны у подножия Арарата, и лишь добавочной нотой звучит сквозь всю эту красоту печаль Армении, — а ведь начинал художник еще на заре нашего века, и еще в двадцатые годы случалось ему писать сутолоку и тесноту старых кварталов Еревана, его плоские крыши и серых осликов в тупичках между глинобитными стенами.

Любовь художника к Армении, к ее природе и людям лишена противоречий и разночтений — это цельное, щедрое чувство. Оно определяет и содержание, и формальные особенности его творчества.

Спрашивают, например, зачем Сарьян на портретах помещает маски?

Маски действительно есть. Вот автопортрет 1933 года: маска, приятная для глаза, как пирожное в сахарной пудре, и человеческое лицо рядом. Сначала оно от этого соседства будто проигрывает: у маски круглые, ничего не видящие глаза, а у человека — прищуренные от труда смотреть; у маски — полумесяцы бровей восточной красавицы, а у человека брови горестно сведены к переносице; у маски идеальный овал и гладкие щеки, а у человека — глубокие морщины, нелегко нажитые, и тяжкая рука времени оставила на грубой коже вмятины и борозды — свою расписку. Но мы смотрим, смотрим, и происходит чудо — лицо человека читается; вот мы прожили вместе эти годы, вместе пролили слезы, вместе теряли и хоронили — и лицо приблизилось к нам и стало понятным, ему уже прощены и морщины, и складки, и некрасивость — они больше не скрывают от нас того, кто достоин нашей дружбы. А маска осталась той же, картонной, — она пуста, ей нечем поделиться, она не годится в друзья. Человеческое победило дешевую кукольную красоту.

Маска у Сарьяна — точка отсчета. В групповом портрете «Моя семья» это еще виднее: женщина улыбается, к ней притулились мальчуганы — один потоньше, потревожнее, другой проще, яснее; а на стене, чтоб не отсутствовать, чтобы всегда быть среди близких, — портрет главы семьи. А маска со всей своей затверженной правильностью — насколько грубее она детских лиц, раскрывающихся, как цветы, навстречу взгляду, как безжизненна и зла рядом с женским неправильным, но источающим нежность лицом!

Сарьян не умеет быть суровым. Пусть грустные краски ему знакомы — он не любит пробовать их на человеке. Даже то, что по существу своему печально, Сарьян хотел бы увидеть иным. На портрете народного поэта Аветика Исаакяна перед нами старый человек с грустным и охлажденным временем взглядом — не умеет портретист ни слукавить, ни опустить глаза. Но зато он согревает свою модель розовым светом, пишет за окном ветку цветущего персика, а за спиной у поэта помещает картину — комментарий к говорящим его глазам. На картине — нищий уголок старого Еревана. Картина эта, вписанная в портрет, — пояснение, извинение.

В портрете академика Иосифа Орбели 1943 года есть приметы большого народного горя — над ним-то и задумался так глубоко старик, разделяющий всю тяжесть огромной беды. Только большой человек может так, всем сердцем, отдаваться трагедии Родины.

В эту годину художник по возрасту стоял среди тех, кого почтительно зовут «отец». И об этом написал он автопортрет 1942 года. Энергично сведенные брови, энергично сжатые губы, энергично поднятая рука с кистью — вот сейчас ударит по тугому холсту. И краски здесь укрощены, бушуют лишь на палитре в уголке. А картина — про то, что никакое горе, никакая беда не бывают сильнее творчества; зло может разбушеваться, а труд все перетерпит, все переживет; и вот я кину еще мазок, и это мой удар по врагу, потому что я умножаю на земле добро, а значит, злу станет еще на шаг теснее! Сарьян и с войной ведет свой разговор.

Натюрморт называется: «Цветы. Бойцам-армянам — участникам Великой Отечественной войны». Полотно вытянуто по горизонтали. Оно — как пиршественный стол, и все тут есть: цветы желтые — от них свет; цветы розовые и оранжевые — для молодых; и цветы тяжко, глубоко окрашенные — в них горит густая кровь, они — чтоб напомнить живым о павших.

А у нижнего края полотна, ближе всего к настоящему накрытому столу, — круглые, щекастые персики, спелые гранаты: как приглашение начать жизнь снова, открыть ее следующую страницу.

Цветы эти — в банках зеленого пузырчатого стекла, растрепанные, неприбранные, вышли встречать вернувшихся как были, — красивы тем, что им дала природа, и хватит… Им всегда этого хватало — и цветам, и горам, и людям на картинах мастера — той красоты, которая своя,

1 ... 30 31 32 33 34 35 36 37 38 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий