укрывает детские тела плащом. Мертво, беспомощно лежат они, едва розовеет кровь жертв; черно-лиловые плащи — черная тень злодейства; тот плащ, что укрыл трупы, и тот, в который завернулась несчастная убийца. С ужасом и болью глядит Медея на дело своих рук: ничего нельзя поправить, нельзя повернуть время вспять…

Вообще, в последних работах Нади есть отчетливое желание вдохнуть разреженный воздух трагедии — именно на нее Надя сделала упор, рисуя иллюстрации к роману Булгакова. Ее главный герой — замученный провидец Иошуа, быть может, более страдалец и менее мудрец, чем у Булгакова. Но бесспорно изящество, с которым решена сцена, где Иван слушает Берлиоза, — а уж по аллее надвигается силуэт Воланда, срезанный верхней границей рисунка, так что головы не видно. И в этой обезглавленной фигуре чувствуется приближение неотвратимого. Роман еще будут иллюстрировать не раз и не два, а имя московской школьницы останется где-то в самом начале списка рискнувших.

Настоящей удачей Нади, на мой взгляд, стала пушкинская серия.

С каждым десятилетием все сильнее наше стремление сквозь толщу времен увидеть воочию облик любимого гения. Рисунки Пушкина, презренные его современниками как безделки, стали объектами пристального внимания в наши дни, и сегодня пушкинские черты видней нам в прозрачных абрисах автопортретов, в летучих, пронизанных автоиронией контурах, чем, может быть, в полотнах Кипренского и Тропинина.

Именно это новое, современное прочтение пушкинской иконографии легло в основу тех иллюстраций, которые выполнил классик советской книжной графики Николай Кузьмин к «Евгению Онегину». Несомненно, Надя была знакома с ними — впрочем, как и со многими другими прекрасными работами в этой области. Но если Кузьмин сознательно адаптирует пушкинскую иронию и недосказанность, то для юной художницы важно другое. Ее Пушкин — это еще и романтический герой, еще и воплощение грации, красоты, видимый знак гениальности. Усвоив изящество портретной миниатюры начала прошлого века, выверенную точность графики Кузьмина, стремительные штрихи пушкинского пера, Надя умудрилась остаться собой: и детское преклонение перед неоспоримой красотой дам — ведь это пушкинские дамы! — и детское любопытство — ведь это родители поэта! — водит ее рукой.

Не трагедия Пушкина, не его титанические борения с судьбой вдохновили Надину пушкиниану. Ее вдохновил знакомый с детства, неумирающий спутник — тот, кто бродил в лицейских рощах и посейчас бродит где-то рядом, невидимый, но несомненно сущий. Еще не остыли его следы на мостовой, еще парит над невской водой не угасшее отражение… Детская нежность, детское нерассуждающее восхищение видны в этих рисунках. Красота поэта для юной художницы так же непреложна, как красота пушкинского стиха. И даже рисуя умирающего Пушкина, Надя не может поверить в его смерть. Действие словно развертывается на сцене: вот занавес упадет, и актеры, смеясь и болтая, но не утратив ни грана своего очарования, спустятся в жизнь, и она окажется столь же праздничной и виртуозной, как спектакль при свете рампы…

У Нади не уставший от вечного преодоления гений на одре смерти — нет, это все тот же тоненький лицеист тянется легкой рукой к головкам детей чуть младше него. Надин Пушкин не мог ни устать, ни состариться, ни отяжелеть. Он мог только улететь от нас — не в небытие, а в тот надзвездный эфир, где, очевидно, предназначено жить героям, которых мы не можем перестать любить…

И те, кого любила Надя, пребывали лишь в поре юности. Гамлет с оттопыренной, упрямой нижней губой — размышляет, но, глядя на него, начинаешь вдруг надеяться, что все еще может кончиться иначе, что для датского принца еще настанут иные времена… Надя передумала судьбу своего Гамлета заново — она всевластной рукой художника отодвинула неизбежное, чтоб он подольше побыл с нами… Вот Сандро Ботичелли расписывает своды храма, и златовласая муза витает у его ног. А сам Сандро в берете, с девичьей талией — да ему от роду не больше пятнадцати лет, и о нем и помыслить невозможно, что, послушный ненавистнику грешного человечества, монаху Савонароле, он отречется от хрупкой, нежной красоты своих мадонн.

Надя умела не только улыбаться: ей были доступны такие вершины, что они остаются головокружительными, откуда на них ни глянь, — таков портрет Адама Мицкевича. Все известные изображения соединила Надя: и юного, с летящим профилем, вдохновенного поэта, полного надеж и сил, и седовласого вождя эмиграции, старца, иссушенного огнем отчаяния и бесплодной борьбы; увидела, поняла — и оставила на листе лишь то, что ее поразило, как сейчас поражает нас. Ее Мицкевич — это душа, трагическая и грозная, вопрошающая из двух бездн-глаз: доколе? И этот рвущийся с бумаги крик безмолвного страдания увлекает за собой в глубины, которых мог коснуться лишь подлинный талант…

И все же главная мелодия Надиных листов — мелодия гармоническая, мелодия светлая. Малиново-розовые и бирюзовые тона ее подцвеченных листов смягчают грусть линий, и наоборот — неожиданная улыбка пробивается сквозь драматическую историю, поведанную художницей.

Надя мало и редко рисовала вещи — людские голоса, человеческая грация привлекали ее. И, отталкиваясь от древних фантазий, от уже завершенных образов, она творила свои — и они были действительно ее собственными и больше ничьими, все эти нимфы, дриады, гурии в шальварах, русалки с детскими плечами. Немножко грустные, нежные, они по-людски задумывались, дружили, встречались и расставались — жили. Она рисовала своих вакханок в их прозрачных хитонах или вовсе безо всего — и так, что их нагота была наготою бабочки и цветка. Нежные жилки на лепестке маргаритки, пыльца на крыле махаона, изгиб розовой морской раковины радуют глаз, потому что такова их природа, открытая нам до предела. Мы не спрашиваем себя, почему это красиво, — мы смотрим, и улыбаемся, и счастливо вздыхаем, и всё тут.

Рисунки живут, и та частица Нади Рушевой, которая вложена в них, живет. Московская школьница ушла от тех, кто ее знал каждодневно, а к нам, посетителям выставочных залов[18], она еще только пришла. Она умножила наши богатства: ощущением полноты жизни и счастья веет от ее листов, где так много свободного белого пространства, где так много сказано, — линиями легче ветра…

Богатство Пиросмани[19]

В Русском музее открыта выставка работ художника Нико Пиросманишвили.

Первое впечатление от густо развешанных по стенам картин — это впечатление детской простоты и чистоты, и недаром на лицах посетителей выставки расцветают смущенные улыбки: мы словно снова погружаемся в собственное забытое детство. Но стоит постоять, поразмышлять — и легенда рушится на глазах, рушится придумка о наивности и неумелости самоучки. Нет, он умел рисовать, этот житель духанов!

Вот картина «Фуникулер», на ней

1 ... 32 33 34 35 36 37 38 39 40 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий