Шарни заметил славного капитана, разыскивавшего какого-нибудь придверника или камердинера, кто мог бы доложить о нем королю.
— Что вам угодно, капитан? — спросил Шарни.
— Не вы ли начальник штаба? — осведомился в свою очередь г-н Дюрлер.
— Да, капитан.
— Я пришел за дальнейшими приказаниями, сударь, принимая во внимание то обстоятельство, что головная колонна повстанцев уже показалась на площади Карусель.
— Вам предписывается держаться до последнего, сударь, потому что король решил умереть вместе с вами.
— Будьте покойны, господин начальник штаба, — просто ответил капитан Дюрлер.
И он отправился к своим товарищам передать приказ, который был их смертным приговором.
Капитан Дюрлер был прав: вдали в самом деле показался авангард повстанцев.
Это была та самая тысяча вооруженных пиками людей, во главе которой шагали два десятка марсельцев и двенадцать — пятнадцать французских гвардейцев; среди этих последних поблескивали золотом эполеты юного капитана.
То был Питу, которого рекомендовал Бийо для исполнения особого задания, свидетелями чего нам скоро предстоит оказаться.
За авангардом на расстоянии примерно одной восьмой льё двигалось внушительное войско — оно состояло из национальных гвардейцев и федератов, кативших перед собой дюжину пушек.
Получив приказ начальника штаба, швейцарцы в полной тишине с решимостью встали по местам, продолжая хранить холодное и мрачное молчание.
Национальные гвардейцы, не столь дисциплинированные, занимали свои места более шумно и беспорядочно, но так же решительно.
Дворяне, вовсе неорганизованные, имея только оружие ближнего боя — шпаги или пистолеты — и зная, что им предстоит схватка не на жизнь, а на смерть, в каком-то лихорадочном возбуждении следили за приближением той минуты, когда они окажутся лицом к лицу с народом, своим старым противником, этим бессмертным богатырем, этим борцом, всегда побеждаемым и, тем не менее, неуклонно набиравшим силы на протяжении вот уже восьми столетий!
В то время как осажденные или те, кому суждено было стать ими, занимали свои места, в ворота Королевского двора постучали и несколько голосов крикнули: «Парламентер!», а над стеной показался белый платок, привязанный к острию пики.
Послали за Рёдерером.
Его встретили на полдороге.
— Сударь, стучат в ворота Королевского двора, — доложили ему.
— Я услышал стук и вот пришел на шум.
— Что прикажете предпринять?
— Отоприте.
Приказание было передано привратнику, он открыл ворота и со всех ног бросился прочь.
Рёдерер оказался перед с авангардом повстанцев, вооруженных пиками.
— Друзья мои, — обратился к ним Рёдерер, — вы просили отворить ворота парламентеру, а не армии. Где же парламентер?
— Я здесь, сударь, — как всегда мягко и с приветливой улыбкой отозвался Питу.
— Кто вы такой?
— Капитан Анж Питу, командир федератов Арамона.
Рёдерер не знал, кто такие федераты Арамона, но время было дорого, и он счел за благо не расспрашивать.
— Что вам угодно? — продолжал он.
— Я хочу пройти вместе со своими товарищами.
Товарищи Питу, в лохмотьях, потрясавшие пиками и смотревшие исподлобья, казались довольно грозными противниками.
— Пройти? — переспросил Рёдерер. — С какой же целью?
— Чтобы перекрыть входы и выходы в Собрание… У нас двенадцать пушек, но ни одна из них не выстрелит, если будет исполнено то, чего мы хотим.
— Чего же вы хотите?
— Низложения короля.
— Сударь! Это серьезное дело! — заметил Рёдерер.
— Да, сударь, очень серьезное, — со своей обычной вежливостью согласился Питу.
— И оно заслуживает того, чтобы над ним поразмыслить.
— Это более чем справедливо, — одобрительно кивнул Питу; взглянув на дворцовые часы, он прибавил: — Сейчас без четверти десять; мы даем вам подумать до десяти часов; если ровно в десять мы не получим ответа, мы будем вас атаковать.
— А пока вы позволите запереть ворота, не правда ли?
— Разумеется.
Обратившись к своим спутникам, он прибавил:
— Друзья мои, позвольте запереть ворота.
И он зна́ком приказал вышедшим вперед повстанцам с пиками отойти назад.
Те подчинились, и ворота были заперты без всяких осложнений.
Однако пока ворота были отворены, наступавшие успели должным образом оценить грозные приготовления к их встрече.
Когда ворота были снова заперты, товарищам Питу захотелось продолжить переговоры.
Кое-кто из них вскарабкался на плечи товарищей, поднялся на стену и, усевшись верхом, стал переговариваться с национальными гвардейцами.
Национальная гвардия откликнулась и поддержала разговор.
Когда истекло четверть часа, из дворца вышел человек и приказал отворить ворота.
Привратник забился в свою каморку, и отодвинуть засовы пришлось национальным гвардейцам.
Наступавшие решили, что их требование принято; едва только ворота распахнулись, они вошли, как входят те, кто долго ждал и кого сзади нетерпеливо подталкивают сильные руки, — иными словами, ввалились толпой, громко окликая швейцарцев, надев шляпы на пики и сабли и крича: «Да здравствует нация! Да здравствует национальная гвардия! Да здравствуют швейцарцы!»
Национальные гвардейцы отозвались на призыв «Да здравствует нация!».
Швейцарцы ответили угрюмым молчанием.
Лишь дойдя до пушек, наступавшие остановились и стали озираться.
Огромный вестибюль был заполнен швейцарцами, расположившимися на трех разных уровнях; кроме того, по нескольку человек стояло на каждой ступеньке лестницы, что позволяло стрелять одновременно шести рядам швейцарцев.
Кое-кто из восставших задумался, и среди них — Питу; правда, думать было уже поздно.
В конечном счете так всегда случается с этим славным народом, основная черта которого — всегда оставаться ребенком, то есть существом то добрым, то жестоким.
При виде опасности людям даже не пришло в голову бежать: они попытались ее отвести, заигрывая с национальными гвардейцами и швейцарцами.
Национальные гвардейцы были не прочь перекинуться шуткой, а вот швейцарцы сохраняли по-прежнему серьезный вид, потому что за пять минут до появления авангарда повстанцев произошло следующее событие.
Как мы рассказывали в предыдущей главе, национальные гвардейцы-патриоты в результате ссоры, возникшей из-за Манда́, разошлись с национальными гвардейцами-роялистами, а расставаясь со своими согражданами, они в то же время попрощались и с швейцарцами, продолжая восхищаться их мужеством и сожалея об их участи.
