Это были главнокомандующий национальной гвардией Манда́ и его адъютант.
Манда́, вызванный около часу ночи в ратушу, сначала отказался туда явиться.
В два часа он получил повторный приказ в более категорической форме. Манда́ опять хотел было оказать неповиновение, но синдик Рёдерер подошел к нему с такими словами:
— Сударь! Не забывайте, что, согласно закону, командующий национальной гвардией подчиняется муниципалитету.
Тогда Манда́ решился.
Впрочем, главнокомандующий не знал двух обстоятельств.
Во-первых, он не знал, что сорок семь секций из сорока восьми ввели в состав муниципалитета по три комиссара, получивших задание объединиться с Коммуной и спасти отечество. А Манда́ думал, что застанет муниципалитет в прежнем составе, и никак не ожидал встретить там сто сорок одно новое лицо.
Во-вторых, Манда́ понятия не имел о приказе, отданном этим самым муниципалитетом, — очистить от солдат Новый мост и аркаду Сен-Жан; учитывая важность приказа, его исполнением руководили Манюэль и Дантон.
Подъехав к Новому мосту, Манда́ был ошеломлен тем, что там нет ни души. Он остановился и выслал адъютанта на разведку.
Спустя десять минут тот вернулся; он не увидел ни пушки, ни национальных гвардейцев: площадь Дофины, улица Дофины, набережная Августинцев были так же безлюдны, как и Новый мост.
Манда́ продолжал свой путь. Возможно, ему следовало бы возвратиться во дворец; однако люди идут туда, куда толкает их судьба.
По мере того как он приближался к ратуше, все вокруг оживало; как во время некоторых потрясений в организме кровь приливает к сердцу, покидая конечности, и те белеют и холодеют, так и движение, оживление, наконец, революция царили на Скорняжной набережной, на Гревской площади, в ратуше — истинном центре народной жизни, в сердце этого огромного тела, именуемого Парижем.
Манда́ остановился на углу Скорняжной набережной и послал своего адъютанта под аркаду Сен-Жан.
Через нее свободно ходил народ: гвардейцы исчезли.
Манда́ хотел было повернуть назад; вокруг него собралась толпа и стала подталкивать его, словно щепку, к ступеням ратуши.
— Оставайтесь здесь! — приказал он адъютанту. — Если со мной произойдет несчастье, дайте об этом знать во дворец.
Манда́ отдался на волю уносившего его потока; адъютант, форма которого свидетельствовало о незначительном чине, остался на углу Скорняжной набережной, где никто его не трогал; все взгляды сосредоточились на главнокомандующем.
Войдя в большой зал ратуши, Манда́ оказывается лицом к лицу с незнакомыми хмурыми людьми.
Как будто само восстание собирается спросить с него как с человека, который не только намеревался победить его, когда оно начнется, но хотел задушить в зародыше.
В Тюильри спрашивал он (читатели помнят сцену с Петионом).
Здесь задавать вопросы будут ему.
Один из членов новой Коммуны — той страшной Коммуны, что задушит Законодательное собрание и будет воевать с Конвентом, — выходит вперед и от имени всех собравшихся спрашивает:
— По чьему приказу ты вдвое усилил охрану дворца?
— По приказу мэра Парижа, — отвечает Манда́.
— Где этот приказ?
— В Тюильри, где я его и оставил для исполнения в мое отсутствие.
— По какому праву ты приказал выкатить пушки?
— Я приказал двинуться батальону, а когда идет батальон, с ним вместе катят и пушки.
— Где Петион?
— Был во дворце, когда я оттуда выходил.
— Он был арестован?
— Нет, гулял в саду.
В эту минуту допрос прерывается.
Один из членов новой Коммуны приносит распечатанное письмо и просит позволения зачитать его вслух.
Манда́ довольно одного взгляда на это письмо, чтобы понять: он пропал.
Он узнал свой почерк.
Это письмо — его приказ, отправленный в час ночи командиру батальона, стоявшего на посту под аркадой Сен-Жан; в нем тому предписывалось атаковать с тылу толпу, которая хлынет ко дворцу, в то время как другой батальон с Нового моста ударит во фланг наступающим.
Приказ попал в руки Коммуны после вывода батальона.
Допрос окончен. Какого еще признания можно добиваться от обвиняемого? Что может быть страшнее этого письма?
Совет принимает решение отвести Манда́ в Аббатство.
Затем Манда́ читают приговор.
Дальнейшее требует пояснений.
Председатель, читая Манда́ приговор, как утверждают, делает жест, который народ, к несчастью, понимает по-своему: он проводит рукой горизонтально.
«Председатель, — рассказывает г-н Пельтье, автор “Революции 10 августа 1792 года”, — позволил себе весьма выразительный горизонтальный жест и сказал: “Уведите его!”»
Жест этот и в самом деле был бы весьма выразительным, если бы это происходило годом позднее; но горизонтально провести по воздуху рукой, что очень много значило бы в 1793-м, в 1792-м ничего особенного не означало, ведь гильотина еще не была пущена в ход: лишь 21 августа на площади Карусель скатилась голова первого роялиста; каким образом одиннадцатью днями раньше горизонтальный жест — если только это не было заранее условленным знаком — мог означать: «Убейте этого господина»?
К несчастью, события подтверждают это обвинение.
Едва Манда́ спустился с крыльца ратуши на три ступеньки и ему навстречу рванулся его сын, как кто-то выстрелил из пистолета пленнику в голову.
То же произошло тремя годами раньше с Флесселем.
Манда́ был лишь ранен, он поднялся и в ту же минуту снова упал, сраженный двумя десятками пик.
Мальчик протягивал к нему руки и кричал: «Отец! Отец!»
Но никто не обращал на крики ребенка ни малейшего внимания.
Вскоре над этим кругом мелькающих рук, над сверканием сабель и пик поднялась отделенная от туловища окровавленная голова.
Это была голова Манда́.
Мальчик упал без чувств. Адъютант поскакал галопом в Тюильри с сообщением об увиденном. Убийцы разделились на две группы: одни потащили труп к реке, другие с головой Манда́, надетой на острие пики, пошли разгуливать по парижским улицам.
Было около четырех часов утра.
Давайте опередим адъютанта, перенесемся в Тюильри до того, как тот принесет роковую весть, и посмотрим, что там происходит.
После исповеди — а с той минуты, как совесть короля обрела покой, он перестал беспокоиться обо всем остальном — король, не умея противостоять ни одному из требований природы, улегся в постель. Справедливости ради следует заметить, что лег он не раздеваясь.
Когда набат зазвучал снова и раздался сигнал общей тревоги, короля разбудили.
