Молли.
— Думаю, какая-то часть меня всё же знала. — Теперь моя очередь сглотнуть. — Мама никогда не говорила о папе ничего хорошего. И ты, наверное, заметил, но мы с отцом не особо ладили. Мне кажется… возможно, я была так зла на всех, включая себя, что просто закрыла на это глаза. Мне грустно, что папы больше нет. Но в основном я была, и остаюсь, злой.
Это, конечно, признание.
Пауза.
А потом Кэш говорит:
— Мне как-то терапевт сказал, что у некоторых людей печаль проявляется как злость.
Я смеюсь — скорее, чтобы не разрыдаться.
— Ты был на терапии?
— Конечно. А как ты думаешь, почему я такой обворожительный, уравновешенный маяк гармонии и эмоциональной зрелости?
Теперь я смеюсь по-настоящему.
— Ты полон сюрпризов, это точно.
— Можно спросить, что случилось? — Кэш снова делает этот жест — меняет положение руки на руле. — Между тобой и Гарретом?
Я глубоко выдыхаю и откидываюсь на спинку сиденья.
— Вкратце? Мои родители прошли через ужасный развод. Не потому что кто-то изменил или что-то в этом роде. Но, думаю, маме было очень больно из-за того, что папа не поехал за нами в Даллас. Он не выбрал её, понимаешь? И меня тоже.
Они должны были разделить опеку, но отец так и не забрал меня обратно на ранчо и почти не приезжал в Даллас.
— Это может разбить сердце кому угодно.
Я с трудом сглатываю.
— Моё разбило.
— Прости, Молли.
— Спасибо. — Я выдавливаю натянутую улыбку. — Папа любил жизнь на ранчо, но мама очень страдала. Говорила, что чувствует себя, как на необитаемом острове. Думаю, она скучала по семье и друзьям в Далласе.
Кэш кивает.
— Это справедливо. Ранчо подходит не каждому. Тут нужен особый склад характера, чтобы справляться со всеми трудностями.
— Она умоляла его переехать с нами. Но, видимо, он слишком сильно любил ранчо, чтобы оставить его, так что остался. Мама говорит, что больше не злится, но иногда мне кажется, что она никогда не простит отца за то, что он не погнался за ней. А я долго злилась на него за то, что он не погнался за мной.
Кэш переваривает мои слова. Мне нравится, что он не заполняет паузу пустыми фразами про горе и отношения. Если есть что-то, чего Кэш не делает, так это бессмысленные разговоры.
— Вы с отцом часто общались, когда ты была маленькой? — спрашивает он.
Я покачиваю головой.
— Время от времени. Иногда он приезжал, обычно по делам. Мы могли сходить поужинать или что-то в этом роде, но не больше. Я знаю, мама не хотела, чтобы я ездила на ранчо одна. Думаю, со временем… — я пожимаю плечами. — Он просто перестал пытаться, может быть? Кто знает. Но меня это бесило, а мама, вместо того чтобы помочь мне справиться, только подливала масла в огонь, потому что она тоже злилась. Я ненавидела его, потому что она его ненавидела, понимаешь? Мне было её жалко.
— Воспитывать ребёнка одной — непросто.
— Вот именно. Так что когда у меня добавились подростковые загоны, я, кажется, просто сорвалась. Перестала отвечать на звонки отца. Когда он приезжал, отказывалась с ним разговаривать. И наши отношения так и не оправились.
— Это тяжело, — хрипло говорит Кэш.
Я моргаю, прогоняя слёзы.
— Теперь я жалею об этом. К тому моменту, как я закончила школу, мы с папой стали просто чужими.
— Тебе сейчас сколько?
— Двадцать шесть. А что?
Кэш бросает на меня взгляд.
— Когда твой отец перестал звонить, это было как раз тогда, когда он взял нас с братьями под своё крыло.
Я замираю.
— Это не оправдание, но… да, он был очень занят.
Я снова моргаю. Внутри всё смешивается в клубок из эмоций. Облегчение? Облегчение от того, что отец исчез не потому, что я сделала что-то не так, а потому, что взял на себя заботу о пятерых осиротевших мальчишках и был по уши в делах?
Или мне больно от того, что он выбрал их, а не меня?
Потому что, чёрт возьми, осознание того, что он любил их каждый день, что был рядом с ними так, как никогда не был рядом со мной, пронзает меня, как нож.
Неудивительно, что я столько лет злилась.
На самом деле, я всегда чувствовала не злость, а боль — из-за того, что большую часть моей жизни отец заставлял меня чувствовать себя ненужной.
Я понимаю, что он не хотел этого намеренно. Теперь понимаю.
Но это было так.
И от осознания, что другим он дал ту любовь, в которой отказывал мне, всё равно становится невыносимо больно.
— Я знаю, что это много информации для размышлений, — продолжает Кэш, будто снова читая мои мысли. — Но, может, стоит это обдумать.
Я киваю, ветер смахивает слёзы с моих висков.
— Я рада, что он был хорош с вами. Правда.
— Но?
— Но что?
— Будь честной.
Я бросаю на него взгляд.
— Зачем? Чтобы ты ещё больше меня ненавидел?
— Чтобы ты могла выговориться. Что бы это ни было, Молли, не дай этому разъесть тебя изнутри.
У меня переворачивается сердце. Я смотрю ему в глаза.
Во-первых, мне не кажется или Кэш постоянно произносит моё имя? Моё настоящее имя. И мне это нравится. Слишком нравится.
А во-вторых, почему бы и нет? Скорее всего, я скоро вернусь в Даллас и больше никогда его не увижу. Что мне терять, если он подумает обо мне хуже?
Может, именно поэтому я выпаливаю:
— Но я хотела, чтобы он был добр и ко мне тоже. Хотела быть доброй с ним, пока была возможность. Хотела… — Чёрт, ну уж раз начала. — Ну, мама у меня та ещё… штучка. Хотела бы я не позволять ей так сильно влиять на моё мнение об отце.
Глаза Кэша возвращаются на дорогу.
Мы замолкаем. Щёки горят, но ком в горле начинает потихоньку рассасываться. Ирония в том, что правда и правда помогает.
— Твоя мама — это твоя мама, — говорит он наконец. — Она тебя вырастила. Естественно, ты встала на её сторону. Дай себе поблажку.
— А ты бы дал? — я скрещиваю руки. — Дал бы себе поблажку, если бы непоправимо испортил отношения со своим отцом?
Он раздумывает.
— Я пару раз говорил твоему отцу об этом. Ладно, больше чем пару раз. Всё то, что я не успел сказать своим родителям, я сказал ему. — Кэш глубоко вздыхает. — Я говорил ему, что он пожалеет, если не попытается быть ближе к тебе.
Мой живот скручивает узлом.
— Правда?
— Чёрт возьми, да. Может, ты облажалась, но он был родителем.
