скачущих во весь опор, с бегущими рядом мальчишками лет пятнадцати, выкрикивающими без конца ослам «шемалек!»[88], «иеминек!»[89], «ялла осбор!»[90] и людям – «уарек!»[91]. Клима раздражали не только капризная, тряская езда и неудобное седло, но и массивный рожок передней луки. Но именно он, как выяснилось через десять минут, и спас Ардашева от возможного полёта через ослиную голову в момент внезапной остановки животного. Почему упрямый ишак отказывался идти, седоку было непонятно. Но поиск причины нисколько не интересовал погонщика. Не раздумывая, он воткнул в заднюю часть непослушного создания стальную иглу, и несчастный ишак бросился в галоп.
Клим едва успевал крутить головой по сторонам. От его внимания не ускользнуло, что бóльшая часть магазинных вывесок была не на французском или арабском, а на английском языке. «Фактически Египтом управляют англичане, а не формальные хозяева из Константинополя», – подумал он. Вдруг перед глазами выросла афиша Александрийского драматического театра. Как раз сегодня там давали водевиль Эжена Скриба «Чердак артистов» на французском языке.
Неожиданно за спиной раздались крики: «бакшиш», «бакшиш», «бакшиш»! За Ардашевым увязалась местная ребятня. Отвязаться от них не было никакой возможности. На крики погонщиков они не обращали внимания. Клим запустил руку в карман и, вынув немного меди, швырнул в толпу преследователей. Они отстали. Но, как выяснилось, ненадолго.
Набережная закончилась, и впереди показалась площадь с конной статуей. Нубиец-погонщик, бегущий рядом, пояснил, что это памятник Мухаммеду-Али – основателю ныне царствующей династии.
Временами ослы переходили на шаг, и тогда Ардашев пытался переводить Ферапонту разглагольствования проводника. Миновав большое арабское кладбище, ослиная процессия достигла колонны Помпея – единственного сохранившегося памятника древней Александрии. Монолит из ассуанского розового гранита высотой 9,5 сажени[92] властвовал над местностью.
К радости Клима и Ферапонта, животные остановились. Трудно передать словами то наслаждение, которое испытывали русские туристы, покинув потные ослиные спины, пахнущие при жаре в 27 градусов по Реомюру[93] далеко не парфюмами. Возможность размять отёкшие в стременах ноги тоже улучшила настроение наездникам.
– Должен заметить, что название колонны не имеет ничего общего с Помпеем, никогда не бывавшем в Александрии. Ошибка кроется в неправильном прочтении древнегреческой надписи, выбитой у основания, – пояснял Клим спутнику.
– Это всё очень интересно, но, может, найдём какой-нибудь постоялый двор и отдохнём? – робко предложил иеродиакон.
– Я тоже мечтаю об этом с тех пор, как мы несёмся на этих сумасшедших животных. Но на постоялом дворе нам вряд ли удастся привести себя в порядок. Поэтому предлагаю остановиться в отеле, дабы иметь возможность воспользоваться хотя бы тазом и большим кувшином с водой.
– Видите ли, я вряд ли смогу позволить себе столь дорогие траты.
– Но я могу взять расходы на себя.
– Я категорически возражаю. У меня ещё есть немного денег, и я могу их потратить.
– Ладно, – пожал плечами Клим, – я переговорю с драгоманом, и он поселит нас в недорогую по здешним меркам гостиницу.
– Пусть это будет обитель, в которой привыкли останавливаться местные жители. Я против любой роскоши.
Клим высказал нубийцу пожелание Ферапонта, и тот, обрадованно закивав, дал знак погонщикам. И снова тряска, и снова Александрия. Только в этих местах уже не было ни площадей, ни магазинов с вывесками на европейских языках, ни фаэтонов. Улицы сузились настолько, что разойтись на них двум встречным верблюдам было не под силу, а вторые этажи деревянных домов нависали над пыльной дорогой так сильно, что даже днём создавали сумрак. Оконные рамы не имели стёкол, как в России. Вместо них виднелись частые деревянные узорчатые решётки машрабии, завешенные изнутри кисеёй, которые не только позволяли воздуху проникать в жилище в самую страшную жару, но и давали возможность наблюдать за жизнью извне, не показывая себя прохожим. Их, как и балконы в Греции, красили в голубой цвет. Кривые тёмные, как коридор, переулки тоже не внушали радости. Кое-где дорогу перебегали крысы размером с кошку. Ослиный, конский и верблюжий навоз, смешавшийся с пылью, никто не убирал, и потому грязь, не успевшая высохнуть, после первого дождя обычно прилипала к кожаным подошвам бабуш[94] прохожих и благополучно растаскивалась. Только вот осадков не было уже несколько дней, и потому город мог окончательно погрузиться в одно пыльное облако, если бы не феллахи[95], двигавшиеся вдоль улиц с бурдюками, наполненными водой. Сжимая их, они разбрызгивали через отверстия кожаных мешков воду. По словам проводника, за один день каждый крестьянин опустошал от двух до трёх десятков подобных сосудов из козьих шкур. Труд земледельцев почти ничего не стоил, поэтому их и нанимали на работы в городе.
Солнце, устав от дневной работы, постепенно пряталось за горизонт. Встретилось несколько мечетей с устремлёнными в небо мазанами[96]. У стен домов на низеньких табуретах сидели магометане в тарбушах[97], тюрбанах и просторных абайях. Они курили наргиле, пили кофе или играли в манкаля[98]. Пахло яблочным табаком, жаренной на углях кукурузой и навозом. Из гавани подул свежий морской ветер, смешанный с запахом водорослей.
Гостиницей, куда нубиец привёл русских путешественников, оказался небольшой каменный дом с пристройками в виде буквы «п», носящий название «Фараон».
Ардашев протянул проводнику оговорённые десять пиастров за ослиный эскорт, но тот затребовал ещё пять, объясняя это тем, что все европейцы мучают бедных животных, налегая всем корпусом вперёд, тогда как египтяне сидят на задней части туловища ишака, облегчая ему движение.
– Бокра, филь миш миш,[99] – резко выговорил Клим, и тёмноликий чалмоносец, не желая испытывать судьбу, засеменил к ослам.
Постояльцам отвели небольшую комнату с одним окном и дверью, ведущей во внутренний двор. Вдоль стен располагались два низких топчана с циновками. Вместо подушек лежала пара войлочных валиков и тонкие одеяла. Ни стола, ни хотя бы одного стула в помещении не было. Глиняный пол закрывал видавший виды ковёр, который, вероятно, не выбивали со времени последнего хамсина[100]. Чемодан и сак заняли место в дальнем левом углу, а в правом стояла забытая кем-то мотыга.
Клим заказал ужин. Слуга принёс сосуд для омовения рук, зажёг масляную лампу, висящую под низким потолком, и уже собирался удалиться, как Ардашев обратился к нему по-арабски. Выслушав гостя с благодушным вниманием, тот провещал что-то, развёл руками и, поклонившись, ушёл.
– Как же мы будем мыться? – вопросил иеродиакон, заглядывая в узкое горлышко восточного кувшина.
– А никак. Всё как вы хотели. Простота и дешевизна. Ночь вместе с ужином стоит всего десять пиастр. Воду принесут лишь для омовения рук и графин для питья. Мыться
