Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Медведя, как же, — ворчу я, озадаченная маминым миролюбием. — Медведя… — что-то все-таки неладно у меня внутри…
Мама с присущим ей педантизмом возмущается:
— Как это — бросить, и все тут? Надо же сообщить! — и отправляется в канцелярию сообщить о моем отступничестве. А там ее встречает Нина Львовна и — не отпускает. Она, по словам мамы, затащила ее в кладовую. (А пыль! А грязь!)
— А, это подсобка, — говорю я, — там хранятся работы выпускников за все годы.
— Да, завела туда и принялась буквально тыкать в нос какую-то гадость! — Мама вытаскивает рулон, разворачивает — это мой натюрморт, написанный еще зимой. Мама держит закрашенную поверхность кончиками пальцев. Она оттопырила нижнюю губу, на ее лице — растерянность, удивление. И я попробовала взглянуть ее глазами: теперь передо мной на бумаге были только расплывшиеся пятна и потеки. Я держу лист хорошего ватмана, неизвестно зачем испачканный красками. Если отодвинуть его подальше, то беспорядочные следы кисти нехотя сливались в подобия предметов — скрипки, стола, накрытого скатертью, круглой сахарницы. Я вырвала лист и убежала к себе. Я поставила его на запыленный рояль: они жили там — и милая вишневая скрипка, и трепет заката того вечера, когда мы писали это, и шаги нашей Нины Львовны между мольбертов, и ее молчание у меня за спиной, когда я так мучилась со скатертью. А как только я подвела блестящую щечку сахарницы, Нина Львовна мягко отстранила меня, отколола кнопки и взяла еще сырой лист двумя пальцами. Она вышла на середину класса и высоко подняла мою работу.
— Вот, — сказала она. В этот момент закат кинул в окно пригоршню брызг и сразу ушел, скатился за спины деревьев, и они зашумели, махая ветвями. И все это там было, было!
Все-таки я ушла из художки. Я больше ни разу не притронулась к кисти. Я так и не научилась писать маслом — не вышло из меня художника. Но если начать считать, то выходит: то, что я там оставила, и больше, но и меньше того, что мне удалось унести с собой…
Солнечный день в январе
В субботу целый день шел снег, а в воскресенье с утра установилось солнце, ровный голубоватый свет и по пышным свежим сугробам то и дело перебегали разноцветные искры. Окна по правой стороне переулка расцветали одно за другим, словно за ними взрывались беззвучные залпы, и ребячьи голоса разносились вдаль. Мороз щекотал ноздри, Оле хотелось жмуриться, визжать и нестись вслед за мальчишками вдоль тротуара, но мать шла мимо всего этого, и на лице у нее, где-то у переносицы, дрожало всегдашнее напряжение. На двери булочной поблескивала белой эмалью табличка «Телефон-автомат», и Ольга чуть замедлила шаг: неожиданная мысль ошеломила ее, просигналила отказ, но она все-таки подмигнула табличке по-свойски. Мало ли что! Может, она еще завернет сюда на обратном пути.
Она звонила Мите вчера утром, но подошла его то ли мать, то ли старшая сестра, недовольным тоном спросила, кто говорит, и дальше все полетело кувырком, потому что Митя глупо назвал ее Андреем и цедил сквозь зубы одни междометия. От этого еще ярче виделось, как вечером Ольга выбежит в парадное и еще издали, сквозь дверную щель, ухватит глазами его силуэт, неминуемо надвигающийся… А пока надо было пережить никому не нужный визит к тетке, и Ольга надеялась только, что мать не станет там высиживать.
В детстве дом тетки поразил Ольгино воображение: там все было не как у людей. Вещь просто неслыханно редкостная, беспредельно богатая — патефон в голубой толстой коже помещался на специальном постаменте, а в тумбочке за жиденькой дверцей навытяжку стояли приписанные к аппарату пластинки. На диване, где и без того мягко, развалились еще и крытые блестящим шелком подушки, а тарелки здесь не стояли стопкой в шкафу, а наподобие картин украшали собою стены. И по справедливости: на каждой из них волоокие амуры резвились в облаках, наблюдая, как пастухи и пастушки в шелковых туфельках задумчиво беседуют в бархатной травке. Но ни золоченые тарелки, ни томные голоса пластинок не вызывали в ней такого жгучего интереса, как ряд фотографий, спускавшихся от потолка до диванной спинки. Она ощутила почти испуг, узнав, что дама, оглянувшаяся на свою обнаженную спину через плечо, и есть хозяйка. Ей думалось, что такой быть нельзя. Дама загадочно щурила подведенные глаза, держала в руке цветок; другой запутался в локонах у нее за ухом. За скульптурное плечо дамы зацепилась утлая бретелька, а в ее взгляде, в увядающих цветах было что-то такое, на что одновременно хотелось смотреть — и отвести глаза.
В подъезде пахло проросшим картофелем и сырой половой тряпкой. Мать сунула Ольге в руки коробку с тортом, и Ольга надулась: значит, придется вручать. В длинном коммунальном коридоре тьму с трудом разрежал желтенький огонек над входной дверью и смутно выступали из мглы то угол сундука, то рукав шинели, то медная дверная ручка. Тетка вскрикивала и ахала вокруг матери, мать тыкалась, стаскивая ботики, а Ольга стояла дура дурой с тортом в руке и маялась. В комнате она первым делом пожалела, что не захватила с собой морозной свежести в запас. Здесь, между массивных старинных вещей и всякого брик-а-брака, для воздуха и места не было. Вместо воздуха до самого потолка, покрытого лепными гирляндами и фестонами, стоял запах — сладковатый, сальный и неподвижный. Она определила источник — теткин муж лежал в глубине кресла, под шалями, и поблескивал черными птичьими глазками. Мать двинулась, и он весело и бессильно зашебуршался, сталкивая на пол линялый свой плед.
— Нет, ты погляди только, кто к нам пришел, — пела тетка, подталкивая Ольгу к креслу. — Кирочка, ты погляди! Ведь она — вылитый Витюша покойный. Я не говорила тебе, какой он был красавец, наш брат? И брови, ну брови — точно Витюшины, ты присмотрись, присмотрись!
Старик наклонил голову в слежавшихся седых перышках, притаился, и, едва она приблизилась, сухая лапка обхватила ее шею и на нее пахнуло табаком и чем-то приторным, вроде дешевого мыла. Она отстранилась, старик неслышно хлопнул детскими ладошками:
— Да она же совсем взрослая, Валечка! А ты мне рассказывала — дитя!
Какое-то лукавое удовольствие сияло в круглых глазках, когда он твердил:
— Нет, нет, это вовсе не дитя, просто молодое растет, старое — старится!
И Ольге показалось, что он видит гораздо больше, чем тетка, то исчезая в глубине своих тряпок, то выныривая на
- Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
- Две сестры - Клавдия Лукашевич - Русская классическая проза
- Тряпичник - Клавдия Лукашевич - Русская классическая проза
- Сиротская доля - Клавдия Лукашевич - Русская классическая проза
- Блажен пиит забвенных мыслей - Роман Калугин - Драматургия / Поэзия
- Суд над Иисусом. Еврейские версии и гипотезы - Михаил Хейфец - Публицистика
- Здравствуйте, мысли. Я снова в вас тону! - Максим Разбойников - Русская классическая проза
- Ангел для сестры - Джоди Линн Пиколт - Русская классическая проза
- Сны Вероники (сборник) - Вероника Сагаш - Поэзия
- Незнакомка (Лирическая драма) - Александр Блок - Поэзия