Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это мой прадед, и здесь мы его и оставим, потому что это лишь одна из множества людских историй.
4. Эксодус
А вот и другой прадед — другая линия, другое поколение. Ему только пять лет, и три из них он прожил без отца, который уехал на заработки в Америку. Путь, ведущий в Америку, — это самый прямой путь в будущее. Ведь будущее — это другой континент, Америка, Новый Свет, чистый лист. Будущее все еще остается будущим, пока ты плывешь, и вокруг тебя Большая Вода, и корабль качает, и ты — пассажир четвертого класса, завербованный через посредническую компанию, с синим от морской болезни лицом. Один мудрила советовал в качку смотреть с палубы только в небо — это якобы должно утихомирить приступы рвоты. В лучшем случае это метафора. Или неаппетитная шутка.
Корабль пошатывало среди Большой Воды, детей и взрослых трясла лихорадка, изматывала дизентерия, мертвые тела спускали за борт. Океан принимал их как должное.
Америка открылась как незнакомое бескрайнее лукоморье с ангелами, птицами и золотыми рудниками. Возможно — как набитая всякой всячиной алмазная кладовая. Возможно — как гигантская бойня, на которой ежедневно и еженощно разделывают миллионы и миллионы мертвых быков. Больше ничего отец прадеда об Америке не ведал, пока не кончилась корабельная вечность и вдруг оказалось, что у океана тоже есть берега. И будущее перестало быть будущим.
Впрочем, сначала еще несколько недель карантина на одном из островов на входе в Нью-Йоркскую, Бостонскую или Нью-Хейвенскую гавань, со временем администрация стала ограничиваться лишь обязательной санитарной обработкой в специальных бараках (заглядывание в рот и в задницу, смазывание половых органов и подмышек вонючей пастой и так далее), чтобы ненароком какая-нибудь центральноевропейская, еврейская, греческая, итальянская, русинская, цыганская зараза не пробралась в стерильно чистую Страну Грез. Все это надо было пережить. Отец моего прадеда это пережил. И карантин, и санитарную обработку.
Через несколько лет от него перестали приходить письма. Жена хранила их все, она связывала их лентой в одну стопку. Он писал, что начинает работу в три утра, а в воскресенье, как правило, не позволяет себе второе пиво. Ведь он хотел скопить немного денег, вернуться домой и купить клочок земли. Именно этот клочок земли представлялся ему теперь его будущим. Земля всегда имеет цену. Это единственная надежная вещь, это почва под ногами. Деньги обесцениваются, дворцы горят, и отборные стада проваливаются под землю. Но с самой землей ничего не случается — это самая прочная ценность. Так он думал, потому что жил во второй половине ХIХ века.
Землю, которую он надеялся когда-нибудь купить, следовало потом разделить между его детьми, ее должно было хватить на всех — это будет большое поле, территория свободы и благополучия. Вот какое это было будущее.
Но на самом деле его будущее оказалось трамваем, под колесами которого он погиб в Чикаго. В русском языке на этот случай есть точная формулировка: его зарезало трамваем. Это безличное выражение — трамвай лишь служит орудием какого-то, словно бы античного, рока. Слепая катастрофа, молния в черепной коробке, скрежет тормозящих колес, летящие из-под них искры, мгновенный ужас, после которого ни боли, ни печали.
Его жена обо всем узнала только там, на могиле. Она долго не получала от него писем, жизнь становилась все более невыносимой, язвительные кузины намекали на супружескую измену (бордели, карты, гаремы, алкоголь!), богатый вдовец-сосед приставал с морганатическими предложениями, и на взятые у братьев и сестер в долг деньги (в этом месте спрессовалась-съежилась целая повесть о хождениях-выпрашиваниях, о свете не без добрых людей — повесть, назидательно завершенная притчей о решающих преимуществах больших и хороших семей); итак, на взятые в долг деньги она купила билет в тот же класс на корабль той же самой компании. Самое интересное то, что она возвратилась — почти через тридцать лет, старой и обеспеченной (ей пофартило — она работала швеей по двенадцать часов в сутки и не промахнулась с банком). Ее не узнавали, в ее речи было много неизвестных слов, она курила крепкий табак и время от времени позволяла себе поддать. Но все, чего она хотела, — это отыскать своих взрослых детей, ведь теперь она могла купить для каждого из них вдоволь земли.
Когда-то, перед тем, как отправиться в Америку, она раздала своих детей по людям — по тем, у которых было что есть. Ее дети работали на этих людей за еду, в те времена это была норма, целью жизни было выживание, а миска с похлебкой — смыслом прожитого дня. Все дети, однако, так-сяк выжили, сами о себе позаботились, и даже мизинца никто из них не потерял на первой войне. Очередной кризис европейского гуманизма они также преодолели почти безболезненно, в конце концов, университетских дипломов у них не было, книги они читали только про Черного Тюльпана и Фантомаса, поэтому даже и не догадывались о таких сложных материях, как смерть Бога, эдипов комплекс или закат Европы.
Одного только младшего сына (сказка! сказка!) она никак не могла отыскать. Ему было пять, когда она решилась оправиться в свое путешествие. Он не захотел жить у чужих людей, отказался от их миски с похлебкой — от этого средства для ежедневного выживания, он был слишком мал, чтоб смириться с этой железной необходимостью. Он не захотел работать за еду, он вообще был слишком мал, чтобы работать, но уже достаточно взрослый для того, чтобы удрать от чужих людей. Могло показаться, что он убежал от телесных наказаний (скажем, чтобы его не ставили на колени на лущеную кукурузу), от хлева, навоза, выпаса, от хрипа своего хозяина, от неприятного запаха своей хозяйки. На самом деле у него был свой план, своя великая идея и тайная стратегия.
Он отправился по миру. Сейчас об этом можно сочинять что угодно. О том, как он прятался под сиденьями железнодорожных вагонов и дилижансов, о ночных страхах в котельных и будках стражников, о разорванной бездомными псами одежде, о расквашенном в драках носе, о бродячем цирке, к которому он пристал на тридцать шестой день своего побега, о сальто-мортале, о пожирании бенгальских огней и укрощении пантер — нет, на самом деле лишь об уборке дерьма за перуанскими ламами и облезлым дромадером, о цыганах, которые чуть позже учили его попрошайничать и понимать язык жестов, о воскресной монастырской каше для сирот. Но все же главное — это сами его перемещения, его странствия по той, словно сшитой из лоскутов, части света, которую позже назовут Центрально-Восточной Европой, а в то время (конец столетия, fin de siеcle, как сказал бы Заратустра) это была всего лишь часть самой гротескной из всех империй. С лоскутка на лоскуток, из языка в язык, из пейзажа в пейзаж — вот так он и перемещался и так вот и нашел то, что искал.
Однажды он оказался на берегу реки. За свою небольшую жизнь он еще не встречал таких больших рек. Он даже не воспринял увиденное как реку. Он просто глядел на воду, на фарватер, на зеленые острова и дальний берег. Случилось так, что мимо проходил богатый и бездетный купец (сказка! сказка продолжается!). «На что это ты так засмотрелся, малыш?» — спросил купец, наверное, озадаченный недетской сосредоточенностью его взгляда. «Мне нужно на тот берег», — был ответ. «Зачем? Ты там живешь?» — «Нет, но там моя мама. Она уехала за Большую Воду. Большую Воду я уже нашел. Теперь надо найти маму».
«Тебе повезло, — сказал ему купец. — Я знаю, где она. Иногда она бывает в моем доме. Она приезжает в большой лодке с того берега. Пойдем ко мне домой». Купец сказал неправду, но история на этом, собственно, заканчивается, потому что мой прадед ему поверил и дальше уже рос в его доме. Купец с женой усыновили его и потом даже выучили на офицера. Почему они выучили его именно на офицера, а не, скажем, на птицелова, кондитера или священника, я не знаю — вряд ли в патриотическом порыве в предчувствии мировой войны. А может, они были людьми утонченно-романтическими и начитались молодого писателя Рильке: «Meine gute Mutter, seid stolz: Ich trage die Fahne»?.. [1]
Я также не знаю, насколько эта сказка является сказкой. Семейные эпосы, как правило, включают в себя несколько не всегда согласующихся версий, каждая из которых, в свою очередь, не согласуется с официальной версией событий, известной нам из учебника истории. Кроме того, семейные эпосы (впрочем, как и учебники истории) подвержены влияниям бульварных романов и телесериалов, вследствие чего какая-нибудь местная тетка Лютеция из межвоенного двадцатилетия вдруг выкидывает тот же самый фокус, что и экзальтированно-экзотическая героиня парагвайской мелодрамы.
- Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
- Школа беглости пальцев (сборник) - Дина Рубина - Современная проза
- Игнат и Анна - Владимир Бешлягэ - Современная проза
- Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов - Современная проза
- Терешкова летит на Марс - Игорь Савельев - Современная проза
- Прибой и берега - Эйвинд Юнсон - Современная проза
- Пятая зима магнетизёра - Пер Энквист - Современная проза
- «Подвиг» 1968 № 01 - журнал - Современная проза
- Русский диптих - Всеволод Бенигсен - Современная проза
- Обратный билет - Санто Габор Т. - Современная проза