сношенной шинелью, тащилась бог весть куда — сидеть у постели, ставить банки, кормить, менять белье… И уж до чего я любила болеть! От всей твоей строгости оставалась лишь молчаливая быстрота: тут мне разрешались даже капризы, которых в обычное время ты не допускала и тени. Болезнь была хрустящая белизна простынь, виноград, книжки в постель и — полная свобода просьб. А ведь я, кажется, и родилась под твоим молчаливым запретом: ребенок не смеет ни о чем просить! Родители существуют для того, чтобы все разумные потребности удовлетворялись, — а неразумные не должны быть даже названы! Правда, ты могла в ответ на жалобу заметить: ну вот что, бросай телячьи нежности и марш в школу. И тут уж ныть не было никакого смысла. В сердцах ты багровела ради одного, свирепого, почти беззвучного «ну!». И я вылетала с порога от силы этого гневного выдоха.

Это была твоя тайная мечта: лечить, помогать, облегчать — и милосердной сестрой, и Зевсом-громовержцем в белом халате быть представлялось тебе самой завидной долей земного бытия… Само же понятие «счастье» было для тебя сомнительно, вот почему ты восстала молча, без единого слова, на мой уход вслед за Дудочником. Каким бы он ни был, его песни были для тебя греховны, и лишь появление маленького беспомощного существа освящало этот грех. Держаться за завязки твоего передника я должна была, чтобы не потерять твое расположение, ибо, едва заслушавшись волшебных песен, я коснулась греха — и это разделило нас. Я смеялась и сердилась, но вовсе не собиралась ничем поступиться, а ты этого просто не умела… И все-таки тень греха осеняла меня, само счастье таило привкус запретного: так всосалось в меня твое — глубже крови, потайнее плоти…

Общее собрание курса — вот под каким названием вошла беда. Я не умела ни смягчить, ни солгать — я мчалась по заданной линии, как заяц, не смея отклониться от луча автомобильных фар. Все было поставлено в вину: запальчивые слова, выкрикнутые в споре, и максимализм суждений, и высокомерие подростка. Оказалось даже, что все мое личное и сокровенное может — и должно! — быть подвергнуто оценке общественной…

Будь отец с нами, в его силах было остановить мчавшийся автомобиль без труда. Но его, по существу, не было уже, и не о нем я думала, возвращаясь. Я знала, что тебе я должна рассказать все как есть. Почему в час своего горького унижения я впервые почувствовала твою боль? Всей кожей, всеми нервами ощущала я, подымаясь по крутой и темной лестнице, как страшно ударит по тебе моя беда, — в первый раз, наверно, я, вздорное и эгоцентричное дитя толстых фолиантов и материнских забот, узнала вкус чужого страдания.

Я сидела — неудобно, всему телу неловко, ноги затекли, распухшее от плача лицо стянуло, и, перебивая себя, я вновь и вновь возвращалась — мне все представлялось, что ты еще не получила правильного понятия о случившемся. Вот когда до меня дошел смысл выражения «глубина отчаяния»! Я была убеждена, что люди на улице обходят меня из брезгливости. Сами стены не хотели иметь со мной ничего общего. И теперь я сидела в своем кресле, в своей комнате — здесь, слава богу, все осталось прежним, ничто не изменилось, и впервые я почувствовала, как это прекрасно — эта незыблемость, непоколебимость, надежность. Потому что там, вне этих теплых стен, все изменилось так непостижимо! Мои ровесники, такие привычные, повели себя так неожиданно, отшатнулись от меня так легко. Невидимая черта отделила меня от всех, кто еще вчера был рядом.

Я торопилась объяснить все это, и, как всегда, ты поняла что-то, для тебя наиболее важное, и молча встала на защиту, не упрекая, не обвиняя, не напоминая: я ведь предупреждала, я говорила…

Ты крепко держала меня за руку, словно не давая ускользнуть в темные глубины отчаяния, — ты держала меня, и это была та же рука с толстыми, потрескавшимися и почернелыми пальцами. На них темнели следы кухонного ножа, стирок, и щепленой лучины, и примусов, и йода, и боже мой, чего только там не было… Ноготь на большом пальце раздвоился, тебе было неудобно и болезненно его подстригать, а я забывала… Держась за эту руку, я благополучно миновала страну детства, прорезанную оврагами скарлатины и кори, пневмонии и дифтерита. Но только теперь, ослепнув от едких слез, я разглядела, до чего она надежная, эта рука, от которой пахло луком и рыбой, как в детстве.

— Да, — сказала ты, — да. Ну что же. Проживем. Пойдешь работать, с голоду не умрем. Там видно будет. Ну, а теперь полежи, я тебя позову обедать. — Ты укрыла меня и подоткнула одеяло, как делала это во время моих болезней, меня знобило, и я слышала сквозь тяжелую дрему, как ты принесла и сунула под одеяло старую отцовскую грелку…

На своей пролежанной койке я не спала и не бодрствовала, а, как заезженную пластинку, прокатывала заново одно и то же, и иголку заедало на самых больных местах.

Но прошли какие-то сроки, и я подставила зеркало к своему невидимому лицу, и уж вот как мало порадовало меня полученное отражение! Я увидела, что и сама-то вела себя перед лицом опасности отнюдь не лучшим образом. Нет, вовсе не так я выглядела, как те, на кого я хотела походить. Не стояла я перед собранием с высоко поднятой головой и не парировала наветы голосом, полным сдержанного презрения. Ничего подобного! Я дрожала, и плакала, и смотрела в глаза своим обидчикам, ища там хоть тени сочувствия. Да, я ничего не отрицала. Я ни от чего не отреклась. Но кем же надо было быть, чтобы отречься от моего гаммельнского музыканта и от его волшебной власти надо мной! Ведь это до сих пор было моим богатством.

Нет, мало хорошего я увидела в зеркале. Мой собственный облик начал дробиться: после проверки он оказался совсем не таким, каким мыслился. И ты, о ком я так мало думала, ты, слившаяся в моем сознании со всей привычной прозой жизни, ты («Посмотри на себя!»), с твоими стриженными в скобку волосами, в полосатом фартуке, — ты тоже в невидимом зеркале обрела новые черты, но это были совсем другие, не замеченные прежде, не оцененные мною черты…

…Все это — прошлое, те корни, которые глубоко под землей и без которых растению не устоять перед ветрами и непогодой. Сколько раз это бывало: то, чего я искала у других людей, ты щедро давала мне, и я брала, брала

1 ... 50 51 52 53 54 55 56 57 58 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий