не напела мне, ее голос я ловила в любом шуме, и прочие, несущественные разговоры я просто не слушала. Я кивала тебе и соглашалась сама не зная с чем, я куда-то шла и выполняла заведенный порядок, но душа моя витала на пустынной дороге, где просматривались следы Дудочника… А потом песенка продолжала звучать, но музыкант скрылся из моих глаз, а потом… О, как сильно надо сбить ноги, чтобы вернуться к порогу отчего дома и покорно склонить голову!

К отцу — на его половину, так это называлось, — и прежде ходили по делам разные люди, и они не обращали на нас внимания, да, кажется, они и вообще считали нас с тобой соседями отца по коммунальной квартире. А в ту зиму возникла женщина — я почуяла в ней врага, едва увидев, как строго она взглядывает в трюмо и смахивает с лацкана костюма невидимую пушинку. У нее были гладко зачесанные назад седоватые волосы, белая блузка, и она решительно печатала шаг по коридору, — с чего я взяла, будто за ее визитом кроется нечто большее, чем обычные отцовские дела? Из кабинета доносились звуки негромкого разговора и сдержанного смеха, после гостьи оставались окурки в зеленой нефритовой пепельнице и запах табачного дыма, и как резануло меня, когда ты стояла в нашей просторной передней, отирая руки полосатым фартуком, а она прощалась с отцом и лишь в дверях кинула тебе небрежное «до свиданья». И поздно ночью, вернувшись со своей гаммельнской тропы, я захватила обрывок разговора:

— Да ты погляди на себя! На что ты стала похожа? Сама могла бы сообразить… Не принимаю никаких претензий! — и решительный стук двери отцовского кабинета, отрезавший все возможные возражения.

А гостья в английском костюме зачастила к нам. К исходу зимы отец стал пропадать из дому, а я, напротив, начала возвращаться все раньше и раньше…

И как постыло казалось мне все окружавшее меня столько лет — все мелочи родного дома, от которых будто отлетела душа в тот миг, когда меня потянуло в путь за иным счастьем! Но вот я вернулась с пустыми руками и никак не могла догадаться, что не с одними лишь утратами. Находки мне довелось обнаружить гораздо позже, а тогда наша притихшая, захламленная квартира приняла меня не как оазис — как продолжение пустыни.

Должно быть, спасаясь от пыльной и гулкой этой пустоты, ты пристрастилась мудрить на плите. Ты приговаривала: из продуктов не штука готовить вкусно, а вот без продуктов попробуй! На печенье и высокие румяные булочки созывались гости — не отцовские, а наши собственные. Но все-таки самым заинтересованным почитателем твоих экспериментов стал Мишка. Наши окна выходили на две улицы, и мы видели гостей задолго до звонка. Ты понесла блюдо, накрытое салфеткой, в столовую, на ходу скидывая передник. Через минуту-другую я отправилась туда поглядеть на булочки. Они стояли на мраморной доске буфета, салфетка была откинута, а на них торжественно восседал Мишка и нахально спихивал очередную булочку вниз, где, торопливо причмокивая, доедал последний кусок тихий Васька, живущий в доме с незапамятных времен. В тот вечер гостям пришлось довольствоваться сухим печеньем, а в следующий раз, стоило мне протянуть Мишке кусок булочки, как он поднялся, смерил меня прозрачным взором и прошествовал мимо. Булочки были для него пройденным этапом. Его влекло к себе только неиспробованное, например, конфета «Золотая рыбка», полная рома. Куснув, он героически доел, но долго еще обходил меня за версту, помня свое разочарование.

Я долго сохраняла простодушие: твой облик мыслился мне цельным и последовательным. В ореоле мыльной пены, в сладких запахах печенья, в сиянии начищенных кастрюль, осененная полосатым фартуком — ты была такой, только такой, начисто отделенной от всего, что меня могло волновать тогда… Я ничуть не задумывалась над тем, что английский костюм и батистовая блузка больше украшают женщину, чем твои сатиновые платья, — в голову бы мне не пришло проводить сравнение по эстетическим признакам. Та, в костюме, не могла быть лучше или хуже — она вовсе не должна была быть. Отец чувствовал то-то и то-то не в силу каких-то объективных, или не столь объективных, причин — он так чувствовал просто потому, что был такой, то есть не любивший нас никогда. Твое существование было непреложно, и то, что отец не признал и отверг этот порядок жизни, вовсе ничего не значило. Он мог поступать на свой манер — а порядок оставался выше обсуждения. Зачем мне было вдумываться в это? Я не спрашивала, хорошо ли было Дудочнику в моем обществе, я знала лишь, что со времени нашего прощания жизнь моя остановилась. И ты не могла мне помочь — а значит, и не имела никакой реальной ценности.

В тебе всегда было что-то монашеское: и в пристрастии к темным краскам и мешковатым линиям одежды, и в той позиции утешительницы и врачевательницы, которую ты себе избрала сама и которой придерживалась со страстью. Я еще не забыла, как ходить по улице, держась за твою руку, а ты подарила мне альбом в обложке под мрамор и на титуле надписала: «Иди к униженным, иди к обиженным, там нужен ты!» Надпись вызвала во мне такое же неосознанное сопротивление, как твои попытки причесать меня поглаже и сшить мне платье подлиннее.

Вообще ты честно и самоотверженно боролась с моим природным эгоизмом сколько могла, — может быть, именно поэтому, заметив, что я уже выросла, а эгоизм никуда не делся, ты стала так неодобрительно ко мне относиться. Вроде как я знаменовала собой твою полную педагогическую неудачу — несмотря на мою рассеянность и полное отсутствие кокетства, я не переняла от тебя ни единой монашеской черты. Напротив! Под горячую руку ты шпыняла меня; папина дочка! Барышня! И я обижалась…

А болезни! Как ты обожествляла болезни! Человек мог вовсе тебе не нравиться — ты поджимала губы и не желала входить в обсуждение его промахов, ты подводила черту: что ж, каждый по-своему прав. Ты никого не припечатывала, как я: «Он — плохой!» В крайнем случае позволяла себе, опустив глаза, прошептать: «Мне не нравится», — и все. Но стоило заболеть хотя бы ему, отверженному, как ты менялась словно по мановению волшебной палочки. Забывались и отодвигались в сторону распри, недовольства, несогласия, важно делалось одно: болезнь. Похоже, ты благоговела перед тем состоянием беспомощности и расслабленности, в какое бросала человека болезнь. Ты могла пройти город из конца в конец глубокой ночью, после работы, чтобы отнести лекарства; в дождь, в снег, едва прикрытая отцовой

1 ... 49 50 51 52 53 54 55 56 57 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий