столика сестра писала, сидя амазонкой, и подавала реплики подруге, зашедшей скоротать дежурство. Та, подпершись, философически оглядывала окружающее, пробовала свежую стрижку свободной рукой, и Ксения почувствовала в ладони легкое покалывание от волос и прохладу гладкой молодой кожи. Разговор тек неспешно, зашифрованный, паря в недосягаемой высоте над отделением с его больными, персоналом, обходами, процедурами и всем тем, что единственно волновало сейчас Ксению. И расхождение это было так фантастично, что Ксении на миг показалось: девушки щебечут на неизвестном языке. И эта их беседа ни о чем, и спокойная отстраненность от чужих решающихся судеб, и полная погруженность в свои маленькие заботы, и скрипящие от крахмала халатики самим своим существованием как бы отодвигали в мифическую даль видение черной птицы на потолке, свист ее зловещих крыл.

Просто удивительно, сколько людей может одновременно разместиться на столь ограниченном пространстве, какое оставалось по вычитании сестринского столика и стула! И движение на этом пространстве происходило безостановочно, и это бестолковое, в сущности, мельтешение вселяло надежду в иззябшее сердце Ксении: то нянька, неуверенно ставя кривоватые ноги, проносила судно, прикрытое клеенкой, то ковыляла назад, то прибегала сестра из соседнего отделения с историями болезни, то процедурная сестра показывала цирковой номер, локтем открывая дверь палаты, другим придерживая бикс, прижатый боком, и одними глазами упираясь в марлечку, стыдливо осуществлявшую антисептическое действие на весь инструментарий разом. Только сидевшие у стола не участвовали в этом, даже не глядели. Иван Алексеевич следовал туда-сюда, морщил лоб, отдавал распоряжения. Пришла молодая санитарка с алюминиевой миской, присела на валик дивана и принялась есть, болтая ногой и переговариваясь с девушками. В эту жизнь Ксении бесполезно и стучаться: она была пленницей бокса, там ее место, а здесь — здесь она вроде как арестант на прогулке. А жизнь катилась, солидно постукивали на стене восьмиугольные часы, и надо было возвращаться туда, где уже ни одни часы не могли быть верны, потому что все время поглотила вместе со светом дня бесшумная черная птица…

Дежурная сестра поднялась, потянулась от души, демонстрируя узкую, донельзя затянутую пояском талию, развернулась, отыскала глазами старую няньку:

— Ну-ка, Мироновна, в шестой, Пора уж, — по дороге она кивнула Ксении, санитарка прихватила свой снаряд, и втроем они взялись за дело, которое еще три дня назад Ксения выполняла одна. Но и вправду иссохшее тело больной налилось свинцовой, неживой тяжестью. Так тяжелы бывают камни, вещи — то, что противится воле человека и желает оставаться в неподвижности. Старуха гримасничала, изображала надсаду, и сестра обратила к Ксении побагровевшее лицо:

— Ну, что же вы стоите? Давайте, не век вас ждать…

Распрямившись, Ксения поразилась: все юное, расплывчатое, светлое исчезло — нахмуренная сестра, поглощенная тенью, смотрела старухой, а Мироновна вовсе истаяла, почти обратясь в воспоминание… Они и вышли незаметно. Ксения села на свое место, подоткнув предварительно одеяло, и подождала, когда больная наберется сил.

— Смочить губы? Или поспишь?

Все черты лица дрогнули, напряглись, сдвинулись — и на миг сверкнуло то, прежнее, Лилино. Поразительно ясно прозвучало:

— Водички, Саночка! И говори! Говори, не молчи!

Обрадованная Ксения засуетилась, поглядывая с опаской на трубку от капельницы, чтоб еще ее не задеть. Она снова отвлеклась действием, работой, а когда села и заговорила, то изо всех сил пыталась удержать в искаженных чертах былое — ту Лилю, которая так любила своих близких, что боялась болеть и лечиться, чтоб не огорчить никого, а теперь уже слишком поздно. Ту Лилю, у которой был только один эгоизм: она всегда горой стояла за своих, но и тут не умела требовать, и даже просить по-настоящему не умела, а только пропускать вперед, уступать, ужиматься, уходить в дальний угол, чтоб только другим было удобно… Ту Лилю… Ту, которая никогда не отвечала злом на зло. Ту Лилю, которая зримо уходила сейчас из этого тела, как вода просачивается из пригоршни и уходит в песок…

— Помнишь, я тебе рассказывала когда-то: у нас на улице был клуб, и там малышей учили кого чему, смешные такие старушки учили, помнишь? У них были разные кружки, они здорово широко размахнулись, и даже фольклорный. Тут-то меня и привлекли!.. — И она тихо, стараясь не нарушить непрочное равновесие, установившееся в палате, бормотала, на ходу подмалевывая утешительные свои воспоминания, и птица забилась в верхний угол, прикинулась клочьями паутины. А пока она говорила, совсем иное проснулось в памяти и вставало теперь, заставляя громче биться сердце, холодеть руки.

…Еще шла молодость, еще тело и душа отзывались на впечатления упруго, с силой, еще мир вокруг грохотал, переливался радугой, клубился, еще были радости — просто так, и смех — оттого, что хочется смеяться.

Пробежал июльский дождь, и после него зеленая изгородь дышала, расправляясь, сбрасывала капли и охорашивалась. Вечер уплыл, окна зажигались одно за другим, открывая маленькие тайны семейного устройства, музыкально бренчали чашки, слышнее делались разговоры, и пыль, прибитая дождем, золотилась у края газона… А среди ночи она проснулась, точно ее позвали. Непонятная, беспричинная тоска давила, синяя ночь стояла у окна и глядела в комнату внимательными посторонними глазами. Она заплакала и не могла остановиться. Миша, громко зевая, повернулся к ней — пружинный матрас запел, знакомый телесный запах окутал ее, на миг остановил слезы.

— Ну что стряслось? Чего ты?

Она уткнулась ему в грудь, на мгновение окуталась теплом, но холодные острия пронзили покров и разорвали его. Тоска сгущалась, обрушивалась волна за волной, грозила расплющить. Тяжесть наваливалась, душила, не оставляла надежды на спасение.

— Страшно… Страшно мне! Боюсь!

— Ну вот, глупая! — сонно пробормотал он с готовой милой интонацией неутихающего волнения — ей навстречу. — Что же тут бояться? Ну ближе, ближе, вот так. — И уже просыпаясь: — Ну вот, теперь хорошо? Тут моя рука, и тут — кругом я. Спи, вокруг тебя — я, никто тебя не достанет. Спи, детка!

И сон был жуткий: что-то ей грозило, давило, гналось за нею, но и неназванное оно было ей известно, — убегая, она глухо, стиснув зубы, ненавидела. Проснулась она — словно выпала в другой мир. В окне осторожно, беззвучно плескался рассвет. Стекло играло: из белесого делалось желтоватым, голубоватым, переливалось, как рыбье брюхо на песке, чтобы наконец медленно и торжествующе зарозоветь снизу доверху. А потом захлопали двери, с лестницы донеслись голоса: в середине ночи скончался сосед сверху, и теперь новость обсуждалась.

— Вызвала «неотложку», да куда уж! Мучился, бедный, даром что старик.

Ксения почувствовала мгновенный озноб. Вот, значит, что это было, эта черная тяжесть, и тоска неисходная, и ужас, ужас, и тяжкие сны!

1 ... 61 62 63 64 65 66 67 68 69 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий