и в нем самом, в его неловких движениях, старомодных костюмах, в темном лице с напряженным выражением что-то неподвижное, деревянное… Николай Львович сел на кровати и спустил ноги.

Как все эти месяцы, да что там — годы! — сердце сжимала саднящая боль. Нет, не этого желал он для своей дочери. Люка! Он, кажется, не до конца осознавал прежде, как глубоко пустила корни в его организме любовь к ней. Пока она была девочкой, он испытывал подле нее постоянное ровное счастье. Каких только надежд он не возлагал на нее! По мере взросления пришлось отказываться от них поочередно. Прежде всего выяснилось, что его изящная, светлоглазая девочка слишком высока ростом для балета. Это он пережил стоически: с младых ногтей обожал балет, увидеть Люку на сцене — и умереть! Не умер. Он был удивлен и разгневан, когда она не прошла в институт по конкурсу. Через год она отказалась сдавать, сказала: «Что позориться! Неужели ты меня не устроишь к себе в институт, папочка?» Это тоже был, в сущности, компромисс — ее на любую работу должны были звать, принимать с распростертыми объятиями. Не было объятий! Присмотревшись, он сдался: Люка действительно работала безо всякого блеска, старательно, но не более. Но странное дело: поняв, что его родительским мечтаниям не суждено сбыться, смирившись с мыслью, что его прелестная, неповторимая дочка вполне заурядна, он полюбил ее, если только это возможно, еще сильней. К его уязвленной гордости и отцовской нежности прибавилась жалость, как если б Люка заболела неизлечимо, он тревожился, чтоб ее не обидели, и беспокоился, справляется ли она с заданиями.

А потом еще и это пришло: дочь, красавица без порока, — увядала. Потому что никто из этих молодых чванливцев, этих петушков не осмеливался докучать ей собою, а ее подруги, все эти дурнушки-хохотушки, все они выскакивали замуж и рожали детей, и она, бедная, доверчивая девочка, бегала на свадьбы, волновалась: как выбрать подарок, какое надеть платье? И наконец — этот ее выбор. Да он, отец, без звука бы в Фонтанку бросился, исчез бы, ушел куда глаза глядят, лишь бы она была счастлива, но увидеть, что ее счастье — в руках этого человека… И она, похоже, ни разу не задумалась, что ее выбор — оскорбление для отца, издевка над всем, чему он ее учил, что старался ей внушить… И ничего, ничего не поделаешь. И, значит, остается лишь смирить себя и молча смотреть, как твоя дочь, единственное дитя, со смехом и легкостью забывает в объятиях чужого человека все то, чему ты ее учил, что хотел увидеть в ней, своем продолжении… Смириться… Терпеть… Не в характере это Николая Львовича. Горек хлеб его старости. Видно, и на склоне лет приходится вновь и вновь учиться, — вот теперь учиться помалкивать и не взрываться возмущением ради семейного счастья дочери. Он ложится на спину, натягивает одеяло, сухие пальцы мнут вышитый, колючий край пододеяльника возле выемки. Сердце на привязи, на такой крепкой, что рвать ее — значит рвать себя самого. А скрепиться — ох как нелегко. И выхода нет. Нет облегчения, нет отдыха от последней, неутолимой, нерадостной старческой любви.

Черные птицы

Ксении приходилось хоронить близких, но в смерти она так ничего и не поняла. Отрешенные нелюдским покоем лица тех, кто, по ее убеждению, не должен был умирать, чтоб не оставлять ее, снились ей и оставались с ней, и отбрасывали на ее дни свою тень, заставляя видеть многие предметы как бы в последний раз. События последнего месяца вновь подталкивали ее к этому пределу, и сердце у нее ныло, потому что по своему складу она любила солнце больше, чем тень, и со вкусом разделяла удачи своих друзей, а страдания других как бы просачивались ей под кожу, и она съеживалась виновато, когда входила в больничные палаты, пропахшие лекарствами и изнемогшей плотью, со своими румяными от мороза щеками и прямой спиной. А теперь эти чужие страдания были тем более страшны, что врачи уже не утешали и, похоже, сами не знали ничего.

Она ступила в ворота. Ржаво заскрипел металл, и отрезало горбатый изгиб улицы, и защемило внутри: как там привольно — наезженные катки, и голубой сугроб под навесом, и урчащие голуби топчутся возле крышки люка! Там жизнь спешила, запаздывала, кипела и разбрасывала клочья пены. Здесь, отрезанная воротами, она замирала, еле дыша, стиснутая и придавленная зачастую к последнему ложу тяжестью умирания. И это покорное, невыносимое для здорового человека ожидание небытия обступало всякого, кто, незаметно для себя склоняя голову, входил под своды старинного, в пять кирпичей строенного здания. Послеоперационных почему-то поместили наверху, и с каждым новым этажом что-то все больше давило ей на плечи. Поднявшись, она узнала, что Лилю снова перевели, — а почему, никто ей не ответил, и сестра, старательно отводя глаза, буркнула: «Зайдите к дежурному Иван Алексеичу, он на месте. У него и узнаете». Но она не могла идти к дежурному, не отыскав прежде Лилю, а отыскав, на миг застыла на пороге… она даже не посмела закрыть за собою дверь. Еле дыша, ткнулась к обшарпанному канцелярскому столу, за которым еще молодой, лысоватый дежурный, насупясь, исследовал записи в разлинованной амбарной книге, сверяя их с раскрытыми историями болезней. Те лежали рыхлой пачкой, соскальзывая одна с другой. Носик ручки вынюхивал ошибки, не касаясь страницы, и именно это брезгливое движение носика над бумагой почему-то заставило ее сердце рвануться — и упасть с неведомой высоты. Лысоватый наконец поднял глаза, но смотрел не на нее. За ее спиной неслышно выросла хмурая сестра, и когда Ксения оглянулась, та старательно отвела от посетительницы взгляд. Врач принялся потыкивать ручкой в столешницу.

— Да. Так вот, Мироновна. Где Мироновна?

— Сейчас, Иван Алексеич, вот только тут была.

— Пусть на отделение сходит. Она знает.

Сестра повернулась и упорхнула. Дежурный вытащил откуда-то из-под низа историю болезни, полистал в папочке и уперся глазами куда-то Ксении в переносицу.

— Да, так вот… Вы ей кто, простите?

— Сестра. Да, сестра.

— Сестра, сестра… Значит, диагноз вам известен. Да-а… Мы тут все сделали, что в наших силах, значит… Но я вас обнадежить не могу. Очень запушено. Да и… Ну, вы с ней посидите, а потом… Потом — к ней ходят, вот и сестры у нас внимательные, и санитарка… Она не остается одна, не беспокойтесь, — он захлопнул папочку, — но прогноз, знаете ли… Да.

Он поднял глаза и, словно впервые увидел посетительницу, — безмятежно глянул. И зевнул с

1 ... 59 60 61 62 63 64 65 66 67 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий