перебирая в руках свиток с именами остальных кандидаток, не выдержала. Она осторожно кашлянула, привлекая внимание госпожи.
— Госпожа… — начала она, голос её дрожал от неуверенности. — Простите мою дерзость, но… почему вы выбрали именно её? Вы задавали такие… странные вопросы. Про фонтан, про палец… Обычно служанок выбирают по рекомендациям, по опыту, по умению шить или готовить чай…
Тан Лань, которая как раз с наслаждением потягивалась, откинувшись на спинку кресла, лениво опустила на неё взгляд. На её губах играла лёгкая, отстранённая улыбка.
— А, — произнесла она, как будто только что вспомнила о чём-то само собой разумеющемся. — Она мне внешне понравилась. Лицо доброе. У неё глаза честные. Ну, знаешь, такие… простодушные.
Сяо Вэй заморгала, пытаясь переварить эту информацию. Её собственное доброе лицо выражало полнейшее недоумение.
— Ну а я выбираю вот так, — заявила она просто, как аксиому. Она наклонилась вперёд, и её улыбка стала шире, с лёгким, безумным блеском в глазах, который Сяо Вэй уже научилась узнавать и слегка опасаться. — С ебанутых спроса нет. А у меня сейчас именно такая репутация.
Сяо Вэй стояла несколько секунд, её рот был приоткрыт. Мозг её явно перегружался, пытаясь найти логику в этой безумной конструкции. В конце концов, она просто медленно кивнула, смирившись с неизбежным.
— Да, госпожа… — прошептала она. — Очень… непредсказуемо.
— Вот и умница, — Тан Лань довольно откинулась назад и потянулась за чашкой чая. — Теперь иди и принеси мне тех, кто умеет незаметно подсыпать слабительное в чай. Надо же тестировать навыки на практике.
Тан Лань откинулась на спинку резного стула, и вся её показная, шутовская энергия мгновенно испарилась, словно её и не было. Галантная маска директора на собеседовании треснула и рассыпалась в прах, обнажив измождённую, подавленную душу.
Тишина в канцелярии стала иной — густой, давящей, звонкой. Смех замер в горле, оставив после себя горький привкус. Она устроила весь этот цирк, весь этот абсурдный фарс с собеседованием, чтобы хоть на мгновение заглушить оглушительный гул в собственной голове.
Но теперь, когда суета утихла, мысли навалились с новой, сокрушительной силой. Они врывались в сознание, как нахальные вороны, выклёвывая последние крошки спокойствия.
Цуй Хуа. Её бездыханное тело, неестественно вывернутая шея, лицо, застывшее в немом изумлении. Хрупкая жизнь, оборванная так легко и бессмысленно. И её собственная беспомощность. Она не смогла защитить даже служанку. Что она сможет противопоставить тем, кто стоит за этим?
И затем — брак. Через две недели. Генерал Цзян Вэй. Незнакомец, суровый воин, чьё имя звучало как приговор. Её будущее, её свобода, её тело — всё будет отдано ему, как плата за политическую стабильность. Её увезут из этого дворца, от всего, что она с трудом начала узнавать, и запрут в новых стенах, в новых правилах, с новым тюремщиком.
Она чувствовала, как по щекам медленно ползут горячие, беззвучные слёзы. Она даже не сразу осознала, что плачет. Не было сил их смахнуть. Не было сил вообще что-либо делать.
Сопротивляться? Каким образом? Поднять мятеж? У неё нет армии. Умолять отца? Он уже принял решение. Бежать? Куда? Весь мир, который она знала, ограничивался стенами этого проклятого дворца.
Она была как загнанный зверь, прижатый к краю пропасти. Со всех сторон — враги, а позади — лишь пустота. Голова раскалывалась от бессилия и отчаяния. Всё её нытьё, вся её дерзость, вся её попытка играть по своим правилам — всё это было жалким фарсом перед холодной машиной власти и традиций.
Она просто сидела, уставившись в одну точку на узорчатом паркете, и позволяла тьме поглощать себя. Не было больше ни принцессы, ни изобретательной чудачки — лишь уставшая, напуганная девушка, у которой кончились силы. Кончились идеи. Кончилась надежда.
Мысль Тан Лань, отчаянная и почти истеричная, пронеслась в её сознании, как вспышка: «Боже, есть ли в этом проклятом мире хоть какие-нибудь антидепрессанты? Таблетка. Одна таблетка, чтобы всё это прекратилось. Чтобы перестать чувствовать. Чтобы этот камень в груди рассосался…»
Она с горькой иронией представила себе маленькую, идеально белую пилюлю, такую, какую видела в своих самых смутных, «нездешних» воспоминаниях. Такую, что можно проглотить, запить водой — и через час мир покажется не таким уж и ужасным.
Но реальность была куда более жестокой и примитивной. Нет, в её мире не было волшебных таблеток. Не было химии, способной точечно отключить паническую атаку или заставить мозг производить серотонин. В ечер спустился над дворцом, густой и безжалостный.
* * *
В покоях Тан Лань царил беспорядок, отражающий состояние её души. На низком столике стоял опрокинутый кувшин, и тёмно-рубиновые капли вина, словно капли застывшей крови, растекались по полированному дереву, впитываясь в разбросанные свитки. Воздух был тяжёл и сладковато-прянен — в нефритовой курильнице тлели высушенные соцветия какой-то травы, их дым клубился призрачными змеями, но не мог затуманить остроту боли.
Тан Лань сидела на полу, прислонившись спиной к резной ширме. Её изящное ханьфу было помято, волосы, уложенные с таким трудом Сяо Вэй, растрепались и выбились из-под шпилек. В руке она сжимала нефритовую чашу, из которой отхлебнула ещё один глоток вина. Оно было терпким и обжигающим, но не приносило желанного забвения — лишь тяжёлую, мутную тяжесть в конечностях и огненный раздор в крови.
Она сорвалась. Сорвалась с тех тонких нитей самообладания, что ещё держали её. Медитация, цигун — всё это казалось теперь жалкой, бесполезной игрой. Никакого успокоения. Никакого потока ци. Только мысли. Навязчивые, острые, как отравленные иглы.
Цуй Хуа и её сломанная шея.
Генерал Цзян Вэй — незнакомец, чья тень уже нависла над её будущим.
Ядовитые ухмылки сестёр.
Собственное бессилие.
Исправление ошибок Тан лань.
Они кружились в голове вихрем, вытесняя всё остальное. От них хотелось бежать. Вырвать их из черепа. Она с глухим стоном откинула голову и ударилась затылком о деревянную ширму — один раз, другой. Тупо, несильно, но с отчаянным желанием ощутить физическую боль, которая затмила бы душевную.
В её душе зияла огромная, кровавая рана. Чувство потери, предательства, страха и ярости сплелось в один сплошной, невыносимый клубок. Она чувствовала себя загнанным зверем, прижатым к стене, с перерезанными сухожилиями, который уже не может бороться, а может только биться в предсмертной агонии.
Ни вино, ни дурманная трава не приносили облегчения. Они лишь снимали тонкий верхний слой контроля, обнажая дикую, самобытную боль под ним. Слёзы текли по её лицу бессильными ручьями, смешиваясь с вином и помадой. Её трясло — то от озноба, то от гнева.
Она была одна. Совершенно одна в этих роскошных,
