похожих на склеп покоях. И самое ужасное заключалось в том, что даже в этом одурманенном состоянии она понимала — завтра наступит. Солнце взойдёт, придёт Сяо Вэй, и ей снова придётся натягивать на себя маску принцессы, делать вид, что всё в порядке. И от этого осознания хотелось выть.
Весь мир спрессовался в тесные стены её покоев, залитые дрожащим светом масляных ламп. Воздух, густой и сладковато-горький от дыма и винных паров, казалось, вибрировал в такт бешеному стуку её сердца. Тан Лань сидела на коленях, её плечи судорожно вздрагивали. А потом из её горла вырвался звук — не плач, а короткий, надломленный хриплый смешок.
Ещё один. И ещё.
Вскоре она уже хохотала, запрокинув голову, сжимая виски пальцами, в которых не осталось сил. Это был не смех радости, а страшный, истерический хохот, рвущийся из самой глубины той зияющей раны в её душе. Она смеялась над собственным бессилием, над абсурдностью своего положения — принцесса в золотой клетке, пьющая дешёвое вино и травящая себя дымом, чтобы забыть, что она всего лишь пешка. Она смеялась над смертью Цуй Хуа, над своим грядущим замужеством, над лицемерием всего этого проклятого двора.
— Ха-ха-ха… — её голос срывался на визг, слёзы текли по лицу, но она продолжала смеяться, потому что плакать было уже недостаточно. Потому что отчаяние перешло какую-то последнюю грань и превратилось в макабрический, сумасшедший карнавал.
И тогда она поднялась. Ноги подкосились, мир поплыл, но она выпрямилась. Её тело, разгорячённое вином и травой, затребовало движения — дикого, неконтролируемого, чтобы выплеснуть наружу этот адский вихрь внутри.
В ушах зазвучала музыка. Не та, что играли придворные музыканты — плавная и церемонная. Нет. Это был бешеный, диссонирующий ритм её собственного кровотока, стук её сердца, превратившийся в барабанную дробь, и пронзительный визг струн, рвущихся от напряжения. Музыка безумия и полного распада.
И она начала танцевать.
Это не был танец. Это было неистовое метание. Она кружилась на месте, заламывая руки, запрокидывая голову, её растрёпанные волосы хлестали по лицу. Платье путалось в ногах, она спотыкалась о разбросанные подушки, почти падала, но снова выравнивалась, подхваченная невидимым вихрем собственной агонии. Её движения были резкими, угловатыми, лишёнными всякой грации — порывистые взмахи, судорожные повороты, будто она пыталась вырваться из собственной кожи, сбросить с себя всё это — титулы, ожидания, боль.
Она танцевала перед призраками, населявшими комнату — перед тенью Цуй Хуа, перед насмешливыми лицами сестёр, перед безликой фигурой генерала Цзян Вэя. Она корчилась в немом крике, её танец был мольбой и проклятием одновременно.
Но ни вино, ни дым, ни это исступлённое физическое истощение не приносили забвения. Напротив, они лишь обостряли чувства. Каждый нерв был оголён, каждая мысль — как раскалённая игла. Сквозь хохот и безумную пляску она всё так же ясно чувствовала ту пустоту внутри, ту холодную, чёрную дыру, которая пожирала её изнутри.
В конце концов, силы оставили её. Она рухнула на пол среди подушек и опрокинутой посуды, грудь её судорожно вздымалась, горло саднило от смеха, который уже превратился в беззвучные, надрывные рыдания. Танец закончился. Музыка в голове стихла. Осталась только тишина, давящая тяжесть реальности и вкус соли на губах. И понимание, что от себя не убежишь. Даже в самом безумном танце.
Тень, прильнувшая к резному оконному проёму, была недвижима и безмолвна. Лу Синь видел всё.
Сквозь узкую щель между створками он наблюдал, как её изящный мир рушится в винных парах и удушливом дыме. Он видел, как она, эта всегда такая упрямая и яростная принцесса, разбивается о собственное отчаяние. Видел её истерический, раздирающий душу хохот, который был страшнее любого плача. Видел её безумный, отчаянный танец — не грациозное движение, а предсмертную агонию души.
И что-то в нём, всегда холодное и отточенное, как клинок, содрогнулось и дало очередную трещину.
Первой пришла слепая, всепоглощающая ярость. Ярость на тех, кто довёл её до этого состояния. На императрицу, на сестёр, на генерала, на самого императора, на весь этот прогнивший, ядовитый дворец. Ему хотелось вломиться внутрь, не как страж, а как буря, и снести всё на своём пути, чтобы ничто больше не могло причинять ей боль. Его пальцы впились в деревянную раму окна так, что та затрещала.
Вслед за яростью накатило жгучее, унизительное чувство беспомощности. Он мог убить десяток наёмников, мог раскрыть любой заговор, но был бессилен перед этой внутренней бурей, терзавшей её. Он не мог войти туда. Не мог обнять её. Не мог подобрать слов утешения. Любое его появление сейчас лишь унизит её, заставит снова натянуть маску. Он был лишь тенью, и его предназначение — наблюдать из темноты, а не вторгаться в свет.
Он чувствовал её боль как свою собственную. Каждый её сдавленный рывок, каждый надломленный жест отзывались тупой болью в его собственной груди. Та рана, что зияла в её душе, кровоточила и в его. Он хотел закричать от этого чувства, этого невыносимого сострадания, смешанного с бессилием.
И сквозь всю эту бурю эмоций с предельной, мучительной ясностью пришло окончательное признание. Он испытывал к ней странную привязанность.
Его лицо в тени оставалось каменной маской, но в глазах, отражавших трагедию внутри покоев, бушевала война. В них горело алое пламя решимости, затмевавшее всё остальное.
Он разорвёт в клочья любого, кто посмеет причинить ей боль. Он сожжёт дотла планы о браке. Он будет её щитом, её мечом, её тенью, что поглотит весь свет, чтобы хоть один его лучик не мог больше обжечь её.
Не сила воли, не долг, а нечто более глубокое и неотвратимое потянуло его внутрь. Дверь бесшумно отворилась и закрылась. Он переступил порог её личного ада, залитого вином и дымом.
Она лежала на полу среди хаоса, словно сломанная бабочка. Дыхание её было прерывистым, ресницы мокрыми от слёз, которые она уже даже не пыталась смахнуть. Увидев его, она не испугалась, не удивилась. В её потухшем взгляде мелькнуло лишь смутное узнавание, будто он был призраком из другого, более спокойного сна.
Лу Синь не сказал ни слова. Он молча опустился на колени рядом с ней. Его движения, обычно резкие и точные, теперь были невероятно медленными, осторожными, почти благоговейными. Он скользнул одной рукой под её плечи, другой — под согнутые колени и легко, как перо, поднял её с холодного паркета.
Она безвольно обвилась вокруг него, её пальцы вцепились в грубую ткань его одежды на шее, не чтобы оттолкнуть, а чтобы удержать. Удержать это внезапное, прочное ощущение реальности в мире, которое
