показал в ту сторону, откуда прибежали Лаппо-Данилевские, – или сюда… – и кивнул на улицу, ведущую мимо несчастного «Дома модъ» к припрятанной паротелеге.
Лаппо-Данилевские, отец и сын, переглянулись.
– Я не хочу! Я не буду хоронить себя заживо в монастыре, потому что… так велел возомнивший о себе ублюдок! Еще и имущество отдай! – возмутился Алешка.
Иван Яковлевич мгновение подумал. Бросил настороженный взгляд на Митю… на сына… еще подумал… и медленно, как подбирающийся к сметане кот, двинулся в освобожденный Митей проход. К припрятанной в закрытом дворике паротелеге.
Митя не шевельнулся.
Лаппо-Данилевские пробежали мимо и припустили прочь по улице.
Они уже проскочили мимо Мити, когда Алешка оглянулся и прокричал:
– И советую держать язык за зубами! Иначе хуже будет!
– Уж на этот счет будьте покойны, – им вслед пробормотал Митя. – Ни за что не проговорюсь. Тем более что кому надо, та все слышала…
Лаппо-Данилевские скрылись в проулке, ведущем мимо заднего двора «Дома модъ»…
Мгновение было тихо, даже топот их сапог смолк. А потом со стороны, куда убежали отец и сын, донесся пронзительный, полный нечеловеческого ужаса двойной крик.
Митя задумчиво склонил голову к плечу. Крики длились, длились, длились… Смолкли.
– Что ж… я давал им шанс, – прошептал он. – А она – в своем праве.
Воздух всколыхнулся, и перед ним возник призрак Фиры Фарбер. У нее был слегка осоловелый сытый взгляд, а на губах играла жуткая улыбочка абсолютного довольства.
– Ты получила то, что хотела, а теперь тебе пора, – строго сказал Митя, и тонкий серебряный нож скользнул из манжета к нему в ладонь.
Но призрак не стал сопротивляться, только умоляюще сложил ладони и посмотрел на Митю просительно. Тот в ответ лишь покачал головой:
– Нет. Навряд ли хорунжий обрадуется, узнав, что все это время ты за ним наблюдала. Позволь ему жить свою жизнь. А твое время истекло.
Она вздохнула, так что расплывчатый образ колыхнулся, вспыхнул свет… и узкий тонкий луч унесся к небесам.
Митя устало выдохнул, вернул нож в перевязь и побрел прочь, к оставленному в соседнем переулке автоматону. И только по пути вспомнил, что так и не выполнил данного самому себе обещания: объяснить Алешке, что у того никогда не будет шитых альвом сюртуков.
Звучало как-то… глупо. Алешка и его отец повинны в смерти множества людей. Разных людей: молодых, старых, ни в чем не повинных и виновных во всяческих непотребствах. Но имеющих несомненное, Богом и Матерью-Живой данное право – жить. Которое никто не смел у них отнимать, кроме закона людского или… воли Князя Мораныча. А осмелившиеся присвоить себе это не принадлежащее им право были разоблачены, осуждены и отправлены на смерть.
Рассуждения о сюртуках были в тот момент… несколько неуместны. А чувство уместности и своевременности – следующее за умением правильно одеваться достоинство светского человека. И только потому Митя и промолчал, а вовсе не потому, что… забыл!
– Недоставало еще, чтоб я начал забывать о по-настоящему важных вещах!
Митя с трудом залез в седло пароконя. К дому решил добираться не торопясь и в объезд – отец жив, точнее, отец не умер, это он чувствовал со всей определенностью, потому и не беспокоился. А попадаться другим участникам нынешней баталии и терпеть их расспросы у него попросту не было сил. Мерно цокая стальными копытами, автоматон выбрался из еврейского района прямиком к кладбищу… и вот тут Митя остановился.
За оградой бродили мертвецы. Все могильные камни были сворочены на сторону, оградки разломаны, а могилы зияли разверстыми ямами. Мертвецы кружили по тропкам, то и дело подбираясь к воротам и кладбищенскому забору, тыкались в них, содрогались, как от перуновых молний, и вновь начинали кружить.
Кладбищенская ограда гордо сияла новехонькой кирпичной кладкой. В самом деле сияла – на каждом кирпиче тусклым светом болотных огоньков светился символ полумесяца, именуемого также Мораниным серпом.
– Но… как же это… – растерянно глядя на мертвецов, пробормотал Митя. – Я же… я же всего лишь придумал, будто наш кирпич не пропускает мертвецов…
«Я тебе подарок…» – будто наяву он услышал голос Мораны… мамы… там, в безвременье, в комнате с окном в сад и ковром с рисунком асфоделий.
– Так вот вы почему на мой зов не явились! – сжимая кулаки, процедил Митя и посмотрел на мертвых так недобро… ну вот настолько недобро, что ковыляющий неподалеку дедок судорожно дернулся и рухнул, не подавая больше признаков не-жизни. Следом один за другим начали падать и остальные мертвецы. Пылающие отметины серпов на кирпичах еще разок вспыхнули и погасли. – Вот так-то лучше… А вам, маменька, надо бы почаще разговаривать с сыном! Тогда ваши подарки не будут столь неуместны и несвоевременны!
Глава 63
Очень важные разговоры
В эти самые первые после нашествия дни Мите Меркулову, полных шестнадцати лет, по метрике – сословия дворянского, фактически же – Кровного, рода Мораниного, фамилии князей Меркуловых, Князя Истинного, крови Новой, привелось иметь несколько разговоров, важность и сложность которых, как он сам полагал, вполне равнялась битве с фоморами и закрытию прохода в мир под-морем, из какового те и происходили. Несколько из этих разговоров – по мнению Мити, самые значимые – ему пришлось вести самостоятельно, без всякой поддержки. И хотя был он человеком, безусловно, светским – а важный талант светского человека заключался в умении общаться приятно и для себя полезно, – в себе во время этих разговоров Митя вовсе не был уверен. Наверное, потому, что собеседники его светскими людьми не были.
Беседа с отцом
Первый разговор состоялся тем же вечером. До дома он ехал долго: по улицам таскали тела. Убитых евреев – в сторону синагоги, христиан – в собор, что делать с мертвыми фоморами, не знал никто, потому их попросту складывали рядами на улицах, пугая выползших из домов обывателей. Отцовские городовые, жандармы и казаки, злые, ободранные, кое-как перевязанные тряпками, уже пропитавшимся кровью, – вламывались в дома бедноты и заводские бараки, наскоро осматривались в поисках награбленного или следов недавней драки. У кого находили – гнали на тюремный двор, кто оказывался чист – отправлялся под начало дворников разгребать мусор, выброшенное на мостовые барахло и мертвецов. Стоял ор и плач, орали и рыдали все – и арестованные, и отправленные на работы. Полицейские с казаками только орали, без рыданий.
Пришлось вмешаться. Митя вовсе не возражал ни против уборки улиц силами местной бедноты, ни против арестов виновных в погроме. Но зачем же только низшими сословиями ограничиваться – он ведь точно видел среди погромщиков пару лавочников.
Митя быстро взял под начало пятерку из случайно подвернувшихся городовых, казаков и даже одного совсем молоденького и растерянного уланского корнета. Корнет попытался было ерепениться и искренне, до потери дара речи изумился, получив от пожилого казака подзатыльник вместе с внушительным увещеванием: «То ж наш полицейский паныч! Он с варягами бился и чудов поганых прогнал, его мы давно знаем, а про тебя, ваше благородие, нам пока ничего не известно».
Прошлись по лавчонкам из тех, что соперничали с еврейскими, и начали с чайной Сердюкова – жаль его Мите не было совершенно. Криков о несправедливости и произволе стало больше, Мите тут же предложили взятку. Митя не без удовольствия взял и не без сожалений определил ее на восстановление мостовых. Оставлять их разбитыми все же не годилось, у него как-никак автоматон. Ответственным за взятки… в смысле, за тут же созданный благотворительный фонд в пользу пострадавших назначил среднего Альшванга, который Аарон. Прикомандировал к нему того самого пожилого казака с молодым корнетом, передал наскоро составленный список замешанных в погроме лавочников и, на всякий случай пообещав лично устроить маленький отдельный еврейский погромчик семейству Альшвангов, если вдруг что будет не так, наконец поехал домой.
По дороге наткнулся на Ингвара – тот с энтузиазмом командовал расчисткой перегородившего улицу завала. Здраво решил ему не мешать, а то еще вдруг помогать придется. Через квартал увидел Свенельда Карловича, деловито катившего куда-то на
