и валенки, – ухмыльнулся Карпас. – Ежели в твоем городе вдруг всамделишний, а не сказочный Истинный Князь … э-э… образовался… – кажется, он хотел сказать «завелся», но благоразумно поостерегся, – умный еврей станет держаться от него подальше, потому как рядом с такими большими людьми и дела такие большие, что без головы останешься и не заметишь. А меня даже родители-покойники считали мишигене…
– Сумасшедшим… – негромко перевел Йоэль.
– А головы и по маленьким делам лишиться можно, что, согласитесь, особенно обидно, – с удовольствием заключил Карпас. И, отбросив вдруг ерничество, как плащ с плеч, заговорил серьезно и спокойно. – Я, Дмитрий Аркадьевич, с мелочной лавочки начинал, сейчас купец первой гильдии, а через год, если у нас снова не случится варягов, фоморов и погромов, буду самым богатым человеком в этой губернии. У нас в державе Росской больше земля ценится: столетиями так было, что у кого земля, тот и хозяин, вот и держатся что дворянство, что Кровные за земельные угодья. Их покупают, ими награждают, как батюшку вашего. В высших кругах, говорят, процветает мысль, что, ежели империя наша плодов земли станет продавать изрядно, все остальное – от станков до паровых телег – возьмет да и купит.
– А вы с мнением высших кругов не согласны? – насмешливо поинтересовался Митя: провинциальный купчик, полагающий, что знает больше сановников империи, начал его раздражать. В высшие круги не вхож – а туда же, рассуждает!
– Я, ваша светлость, к высшим кругам касательства не имею. По «Временным правилам» государя нашего Александра Третьего Даждьбожича лицам иудейского вероисповедания землю покупать запретно. Пришлось становиться фабрикантом. И что я вам скажу, как простой фабрикант, не знающий высоких державных резонов, а только свои счетные книги: продукт фабричного производства подороже плодов земли выходит. Сколько пшеницы ни продай – на всё, потребное современной державе, не хватит. Да и не купят у нас столько пшеницы, у них же и своя есть! А потому в будущем вижу я два пути: или мы, как нынче, продолжим закупать за границей даже спички с иголками и разоримся вчистую. – Это было сказано равнодушным тоном неизбежности. – Или… – Карпас подался вперед и заговорщицки прошептал: – Или те, кто встанут у истоков новой отечественной промышленности, станут князьями стали и пара.
– Как поэтично… – пробормотал Митя.
И здраво: им с отцом трудящиеся в имении пароботы достались разом с управляющим, а паротелеги были взяты с добычей. С урожая они бы никак не купили. Но провинциальный фабрикант все это понимает, а в высших кругах Петербурга умных людей не нашлось?
– В нашей империи, ваша светлость, у разных сословий права разные – у кого побольше, а у кого и вовсе никаких… – продолжил Карпас.
Ингвар вскинулся, как уланский конь при звуке боевой трубы:
– И это совершенно несправедливо!
– Не буду спорить, но я не рэволюционэр, – не дал перебить себя Карпас. – Если хочу вести дела, должен искать связи и соратников среди тех, кому законы и порядки дозволяют больше всех. Только вот я – иудей. – Он поднялся, подошел к окну и заговорил тяжело и глухо, не отрывая взгляда от цветного витражного стекла: – Говорят, Николая Первого Даждьбожича, деда нынешнего царя, как-то упрекнули, что мы, евреи, в империи прав не имеем, а в Туманном Альвионе с евреем Дизраэли, графом Биконсфильдом, даже альвийские лорды свой норов придерживают. На что император сказал: когда еврейское местечко перестанет означать нищету, грязь и безграмотность, а евреи его империи станут такими, как тот альвионский граф-еврей, то и права получим такие же. Теперь у нас есть образование, манеры, почтенные профессии. Мы не только уличные музыканты, сапожники и портные… не в обиду, юный Альшванг… но и учителя, адвокаты, фабриканты… И теперь нас ненавидят. Те самые люди, что когда-то презирали. Если мы богаты – нас зовут кровопийцами, если бедны – грязными попрошайками. Нам нельзя жить, где мы хотим, нельзя учиться, нельзя участвовать в правлении. Нас даже в земство не дозволено избирать, как всех, а только назначать волей губернатора, если тот найдет, что с жида взять… – Он скривился. – А когда наши юноши и девушки, не найдя себе места нигде, идут в рэволюционэры, то говорят, что мы разрушаем империю.
– И что вы хотите? – Митя откинулся на спинку дивана.
– Для себя? Сперва – стать миллионщиком. – Карпас вернулся в кресло и пристально уставился на Митю. – И может быть, сделать таковым и вас. Полагаю, Новая Кровь и новые деньги смогут поладить друг с другом. Я вам пригожусь и давить на вас, в отличие от давних питерских богатеев со связями, тоже не смогу.
– А что потом? Когда вы станете миллионщиком? – настороженно спросил Митя.
– Потом… – протянул Карпас. – Вы уже сейчас сделали Йоэля дворянином.
– Снова свои источники? – Вздернул бровь Митя.
– Юный Альшванг сказал, – в тон откликнулся Карпас. – Может, это и удивительно для нынешних хозяев империи, но я тоже… хочу! – И он заговорил быстро и горячо: – Дворянства для моих будущих сыновей. Или офицерского звания, и чтоб ради этого им не приходилось отрекаться от веры своих отцов. Чтобы они не боялись, что из студентов выгонят, а могли стать профессорами! У меня чудесная жена – умная и прекрасно образованная женщина, делающая для города много добра. Любая другая была бы уже представлена губернатору… но не она. Потому что вера неправильная. – Он скривился.
– А еще говорите, не рэволюционэр! – Митя даже отпрянул. – Я верю, что ваша жена – чудесная дама, но… не можете же вы и впрямь желать… Право, это так же невозможно, как… как… член Государственного Совета из диких башкирских кочевников или фрейлина двора из эвенкских охотников!
– Почему? – тихо спросил Карпас. – Потому что дикие? Или потому что башкирские? Если у нас даже шанса нет стать в империи чем-то большим, чем бесправные подданные… зачем нам эта империя вовсе?
– То, что вы говорите… это… похуже, чем господа нигилисты с их бомбами… – растерялся Митя. – Я… не могу вам этого обещать! Я даже представить всего этого не могу!
– Что ж… – Карпас помолчал. – Вы меня выслушали – это уже больше, чем я получил бы от любого из князей старшей Крови. Мы привыкли терпеть и не станем добиваться всего и сразу. Вы не просили награды, когда, не щадя себя, защищали моих соплеменников.
«Да я там случайно оказался!» – почти в панике подумал Митя.
– Я тоже готов помочь, чем смогу.
– И чем же?
– Для начала – сведениями с петербургской биржи, где вот прям сей же час чудовищно упали ценные бумаги Екатерининской ветки железной дороги, Брянских сталелитейных заводов и Южно-Русского Днепровского металлургического общества. Последние так и вовсе почти обесценились, чуть не по цене самой гербовой бумаги идут.
Рядом судорожно вздохнул Ингвар, а сам Митя почувствовал, как у него дыхание перехватывает. Сердце глухо стукнуло и забилось часто-часто, а в груди смерзся ледяной ком.
Шшшурх! От кончиков пальцев по изогнутой ручке чашки побежала чернота и – крак! – чашка, уже без ручки, шмякнулась о блюдце, расплескивая чай. На руках Мити остался черный прах с белыми крошками фарфора.
– Надо же, как интересно… – протянул Карпас. – Что ж… Я всегда полагал, что здоровая склонность к авантюрам, если держать ее под строгим контролем разума и расчета, может быть весьма полезным качеством. – Он смотрел на Митю как человек, узнавший некий давно интересовавший его секрет, и улыбка подрагивала в уголках его губ.
– Что… вы имеете… в виду? – Митя отчаянно старался сохранить лицо, хотя его бросало то в жар, то в холод, а в голове звучал лишь неумолчный вопль: «Всё пропало! Пропало всё!»
– Что надо покупать! – подавшись вперед, заговорщицки прошептал Карпас. – Пока кое-кто там, в столицах, дожидается, что разоренные набегом владельцы здешних заводов вот-вот отдадут свои ценные бумаги… за бесценок.
– Я все равно не понимаю, – растерянно
