вообще. Обниматься. Ласкать. Стояка боится, как огня. Слегонца стало хорошо, даже и не кончила… И всё, страшно. Что это было, Айвер… Где уж тут любить ребенка, твою мать… кто любил ее-то саму… никто. А меня? Да… тоже никто. Очень мы с ней в этом похожи, очень… Очень."
Перед затуманенными сном, прикрытыми глазами, заплавали багровые пятна, какие-то темные залы, громадные и холодные. Заснеженные дороги, стремительно бегущие лошади и почему-то корабли…
Джейт Брир огляделся. Сейчас он стоял на какой-то площади, аккуратно убранной камнем, пустынной и незнакомой. В руках лишенец сжимал секиру, лезвие которой было густо покрыто бурыми пятнами крови.
Послышался далекий стук. Стучали сильно, но глухо. Будто в толстое, вымокшее насквозь одеяло, либо в гнилое дерево.
— Хозяин! — выкрикнула какая-то баба, непонятно откуда взявшаяся здесь — Эй, джейт хороший! Вы спите?
С трудом вырвавшись из липких объятий сна и странных видений, Брир сел в постели.
— Кто ещё… в душу мать? — пробормотал, с трудом отделяя бред от реальности — Вашу мать!
Ворочаясь тяжко, ровно только что пробудившийся после зимней спячки медведь, подошел к двери.
Распахнув её, затуманенным взором уперся в Лилиану, привставшую на цыпочки и пытающуюся что-нибудь различить в неразбуженном пока находящим рассветом, полутьме спальни.
— Чего надо? — рыкнул неприветливо — Чего орешь, дура?
— Ой! — пигалица подскочила, как оладья на сковороде — А кто это у вас там, кто?
— Тертый хрен в манто. Чего, говорю, надо?
— Я это, — заверещала прислуга — Сказать мне нужно… Там это, дозорник прибыл по вашу душу. Только у него сани застряли. Здесь, от дома недалеко. Возничего прислал, помощи просит…
Подтянув штаны, и накинув на плечи жилет, лишенец начал спускаться по лестнице вслед за Лили, нещадно и от всей души матерясь…
Глава 12
Ровно в тот момент, когда Великолепный, Сиятельный Брир, не обращая внимания на отекшую после бессонной ночи рожу, тяжелые мысли, нудную боль в спине и препоганое настроение, выволакивал из снега севший в него по спинку возок дозорника, а после старался отогреть бедолагу уже дома, джейта Реггасс пришла в себя.
Не проснулась. Не пробудилась. Именно — пришла в себя.
Теперешнее состояние напомнило девушке те первые минуты, когда она очнулась после вмешательства лекаря Кона. Те же звуки, те же ощущения…
Вот только боли не было. Даже похожей на ту, получувствительность-полуболь, охлажденную тряпицей с пахучим отваром и прочими лекарскими снадобьями.
Лекарь тогда сказал ещё…
"Немного поболит, уважаемая. Уж как-нибудь потерпите! Ткани без боли срастить невозможно."
Адалине не было больно.
Совсем.
Впервые от того самого раза, когда покойный Оттис Грендаль зажал девицу Реггасс, тогда вовсе юную и глупую, в её же собственной спальне.
"Посмей только вякнуть, дрянь тощая… Терпи. Больно будет, сколько надо."
Вот тогда ей было ОЧЕНЬ больно. Больно и мерзко. Иногда юной джейте казалось, что она испытала бы меньше отвращения, искупай ее кто-нибудь в чане с помоями…
Как и в другие, последующие разы. И потом. Всегда.
Настолько всегда, что жгучая боль и это ощущение липкости возникали даже тогда, когда супруг просто смотрел на неё, либо находился рядом. А уж когда брал за руку или прикасался, магичка готова была отдать что угодно, лишь бы ее хотя бы прекратило тошнить.
Боги, да она и тягость свою поэтому не сразу заметила! Тошнота, как боль и прочее уже давно стали такой же обыденностью, как дыхание, ходьба, еда или сон.
Если б Оттис был обычным человеком, не обладающим особым, звериным чутьем, его супруга так бы и проходила в полном незнании до самых родов.
Кстати… Этой тягости Адалина была весьма благодарна. Наследник зародился в животе магички как нельзя вовремя.
Во первых, дракон сразу же резко охладел к супруге. Часто покидая поместье, подолгу отсутствовал, дав джейте возможность выдохнуть и подготовиться к тому, что было ею задумано.
Во вторых, это был пинок. Толчок.
Может, если б юная Реггас-Грендаль не затяжелела, так и не решилась бы никогда и ни на что…
А ведь бежать было нужно. Хотя бы ради того, чтобы потомок Грендаля не вырос таким же, каким был его отец. Воспитание в любом приюте, закрытой школе, пансионе, либо в приемной семье виделось Адалине лучшим выходом для нежеланного, но ни в чём не повинного дитяти.
И вот минувшей ночью произошло нечто очень странное…
Странное настолько, что теперь джейта была им ошарашена больше, чем болью, тошнотой, и прочими гадостями.
Джейт Брир занимался с ней тем же самым, чем занимался Оттис. Употребляя почти те же слова, и те же способы. Даже, ну… Входил в нее тем же самым, чем входил покойный супруг.
Однако же, поцелуи Айвера не были противно липкими. Прикосновения не причиняли боли. Выражения, даже грубые и пошлые, не вызывали омерзения, а лишь смешили и даже чуть-чуть возбуждали. Ароматы табака, дешевого мыла и согретой страстью кожи этого мужчины не были отвратительны. Объятия же оказались такими, что их не хотелось разрывать! А от того, как ласкал он ее ТАМ , Адалина попросту опешила. Девушке стоило огромного труда остановить себя. Не начать умолять лишенца ласкать ее подольше вот именно ТАК .
Она вспоминала это, когда грела воду. Когда мылась. Когда вытиралась жестким полотенцем, пахнущим все тем же мылом и почему-то немного золой..
Когда пила с Айвером горячий, кислый, ягодный отвар.
Когда засыпала в объятиях лишенца, тяжелых и невыразимо уютных.
Вспомнила и теперь. Но почему-то воспоминание о горячей, мужской ладони между ног не принесло ни боли, ни тошноты. Оно заставило лишь судорожно свести колени, и негромко застонать, ощутив внизу влагу и странные, приятные покалывания.
Джейта Реггасс села в постели, спрятав лицо в ладонях.
Он предложил забрать сюда ребенка. А что, если…
Нет. Нет, и ещё раз нет.
То, что случилось ночью, было прекрасно. Даже вполне возможно, что именно так всё и должно происходить между мужчиной и женщиной. Кто знает…
В любом случае, оно не имеет отношения ни к чему больше.
Это. Просто. Ночь.
И она давно кончи…
— Барышня! — распахнувшаяся с грохотом дверь превратила стеклянные шарики мыслей в мелкую крошку — Проснулись уже?
В спальню ввалилась запыхавшаяся Лили. Тут же выбросив вперед руки, она показала хозяйке зажатое в них синее, шерстяное платье.
— Во! — торжествующе визгнула девчонка — Я таки его отпарила. И отгладила, джейта хорошая! Только у этой дуры Катрины каток чуть теплей гов… И ещё меня же и винит! Смочи, говорит, полотенце, и через него гладь.
