Вы извините, мы хотели... — замялась Ася.
— Откуда идешь-то? — в круглых глазах женщины доброты не прибавилось, но появилось любопытство к посторонним.
— Мы из Туруханска.
— И кто нужен?
— Видите ли, мы идем в Ермаково... это далеко, мы хотели нанять лошадь, не подскажете, кто бы мог нас отвезти? За плату, конечно...
— Где же это, Ермаково, не слыхивала...
— Сто шестьдесят километров отсюда, — подсказал Коля.
— Да кто же повезет?! Не-е, мой не повезет в такую даль. И никто не повезет, у вас что же, денег мешок? Ссыльные, что ли?
— Мы не ссыльные, у нас отец в Ермаково работает! — Сева произнес это очень твердо и серьезно. — Мы на пароходе не доплыли и идем к нему пешком.
Ася испуганно взяла Севу за плечо, но тут же подумала, что сейчас это можно было сказать.
— А переночевать у вас нельзя? Мы заплатим...
— Нюрка! Иди забери подойник! Подоила! — раздалось откуда-то из глубины двора.
— Не-е, у нас нельзя, самим тесно, — женщина еще что-то хотела спросить, но не спросила, стала закрывать калитку.
— Не подскажете, к кому можно было бы...
— Не знаю, идите! — с другой стороны ворот громыхнул засов и опять залаяла собака.
В Селиванихе было полтора десятка дворов, они стучались, но никто не пустил. Ася в отчаянии стояла возле очередного дома, где им только что отказали. До конца деревни оставалось еще два двора, они выглядели как нежилые. Ася думала, как они пойдут обратно в Туруханск и что делать потом. Коля побежал к оставшимся дворам, и в ближайшем их пустили.
Избенка была совсем низенькая, Ася стояла, касаясь головой потолка, в ней жили двое стариков. Дед был полоумный и глуховатый, старуха молчаливо и как будто сердито пихала ухватом чугунок в печь. Рыба в нем была явно несвежая, нехороший запах стоял на всю избу. Ася пригляделась к темноте избы. Она была такая маленькая, что им и правда некуда было устроиться. Стол, лавка, большой сундук и рукомойник с переполненной деревянной бадьей под ним, печь занимала почти половину дома. Ася с детьми встали у двери, не снимая своих вещмешков. Впятером в избе было не повернуться.
— Раздевайтесь, сядем вот тут, нам больше некуда... — зашептала Ася, показывая на угол у двери. — У кого хлеб?
— У меня! — Сева спокойно снимал мешок, его не смущали ни запахи, ни теснота.
Она достала хлеб, и еще мешочек. Положила на стол:
— Вот, бабушка, тут пшено, можно кашу сварить.
Старуха недоверчиво залезла в пшено корявыми пальцами и стала доставать чугунок из печи. Всыпала туда три горсти. Чугунок опять принес тяжеловатый запах подтухшей соленой рыбы, и Асе стало жалко испорченного пшена.
— Иди луку принеси! — закричала старуха громко в самое ухо старику.
— Ай? — не понял дед.
— Луку притарань, глушня! — беззлобно подпихнула его к двери.
Дед ушел.
— Не стойте, чай, — кивнула на лавку. Пшено и хлеб явно смягчили старуху. — Далеко идете-то, горемычные?
— В Ермаково, бабушка.
— В Ермаки, получается... — машинально повторила старуха и внимательно посмотрела на Асю. Взгляд ее не был ни слишком стар, ни полоумен, как у старика. — Однако далеко туда, девка!
— Доберемся. Может, кто-то подвезет?
— Кто теперь подвезет? Коней-то всех сожрали...
Дед принес несколько луковиц, они были с присохшей землей, бабка обстучала их ножом прямо под ноги, пол был земляной, и стала чистить.
— А вы вдвоем живете? — Сева снял запотевшие очки. Прищурившись, внимательно наблюдал за работой старухи.
— Вдвоем. Отец это мой. Я бы уехала, да его не бросишь. Мы раньше чисто жили, а теперь так вот... Огородом да речкой кормимся... а с огорода налог. Три дня назад воз картошки у нас увезли, суки поганые. Хорошо, лук не нашарили.
Она покрошила лук, всыпала его в чугунок. Присела к краю стола и стала вертеть самокрутку. Потом еще одну. Прикурила обе, себе и старику. В избе стало не продохнуть, старуха увидела это, приоткрыла дверь. Это была странная женщина, говорила вполне по-деревенски, но и лагерный жаргон проскакивал. Видно было, что и другую жизнь она знала.
— Ты, девка, в Якутах осторожней, там сейчас командировку огородили — то ли лес валят, то ли рыбу ловят... попадешь к зэкам в лапы, так откатают, живой не уйдешь. Мужичье в лагере хуже зверей, в Якутах из-за них ночевать никто не пустит. — Она опять о чем-то соображала, потягивала мелко из самокрутки. — Зверосовхоз в Ангутихе был, из Якутов к ним рыбу могут возить, тогда, может, и доберетесь... А до Ермаков и не знаю как, там далеко! Трудненько придется. — Она прищурилась на примолкших мальчишек. — Сидели бы в Турухане.
— Мам, мы пойдем погуляем немножко? — спросил Коля.
— А? Да, хорошо, я с вами...
— Недолго, баланда скоро готова будет. Похлебаете горячего.
Они вышли и направились к остывающему Енисею. Просторно, широко было, особенно после тесной избы. Небо за рекой пылало розово-красным, все невольно залюбовались. Перевернутые лодки на берегу, штабеля бревен, стога сена — все было укрыто, как будто специально обрисовано снегом, и на всем этом, замершем и спокойном, на чистых белоснежных берегах отражалось мягкое вечернее зарево. Только зимняя вода реки поблескивала темно и неуютно.
— Такое небо! — Коля глядел с грустью. — В Москве сейчас день, до заката далеко еще.
— В Москве неба не видно... — Сева глубокомысленно изучал гигантский пейзаж. — И закатов нет, я про них только в книгах читал.
— Ты по-прежнему сомневаешься? — повернулся Коля к матери.
— Я не представляю себе, что нас ждет... Надо было лететь в Норильск.
— Самолет был перегружен... — Сева взял мать за руку. — Коля спрашивал.
— Да-да... — машинально подтвердила Ася.
Бабкина юшка оказалась из соленых стерляжьих голов. Протомленная в дыму печи, она уже так не пахла. Старуха налила им отдельно в большую миску, головы выложила на разделочную доску. Горчаковы с утра ничего не ели, и Ася достала ложки. Уха была вкусная.
Старухе не было и пятидесяти, звали Мотя, как она сама себя назвала. Она спала на печке, отец внизу на сундуке. Поглядев на ребят, Мотя стянула с печки большой тулуп, сложила вдвое и бросила на пол рядом с сундуком, явно намереваясь там лечь:
—
