лингвистике укреплялась постепенно. В 1928 году в Коммунистической академии была основана секция “материалистической лингвистики”. Это было уже официальным признанием Марра со стороны партийных властей. Любое антимарристское выступление рассматривалось, как выпад против советской идеологии и науки, а осенью 1948 года, т.е. года моего поступления в университет, после печально знаменитой сессии ВАСХНИЛа была выпущена директива предписывающая разоблачать “менделистов-вейсманистовморганистов” в любой области науки, в том числе языкознании. Так вошло в обиход выражение “менделисты от языкознания”. В результате расправы с критиками марризма погибли крупнейшие языковеды (Е.Д. Поливанов, Н.Н Дурново, Г.А. Алавердов и др.), прошли через лагеря и тюрьмы В.В. Виноградов, В.Н. Сидоров, Н.И. Конрад. Такова была обстановка, в которой А.М. Финкель преподавал нам азы лингвистической теории. Он никогда не выходил за рамки дозволенного, и критика критики Марра (правда, без упоминания имен!) присутствовала в каждой его лекции. Тем не менее, для тех, у кого были уши, многое было весьма многозначительным. “Сравнительно-исторический подход к изучению языков, – говорил А.М., – в корне неправильный, состоит в том, что…”, после чего начиналось изложение сравнительно-исторического метода.
Это, как я понял впоследствии, была опасная игра. 1948–49 годы были самыми страшными в советском языкознании, многие светлые (и многие случайные) головы полетели тогда, но Финкель вышел из нее без серьезных повреждений, хотя его работа и жизнь в течение многих лет проходила на острие ножа. Освобождение от марризма пришло неожиданно и из неожиданного источника – сверху: в мае 1950 г., т.е. в конце моего второго курса, в Правде была объявлена “свободная дискуссия” в связи с “неудовлетворительным состоянием советского языкознания”. Никто не знал, что за ней последует статья самого Сталина “Относительно марксизма в языкознании”, а вслед за ней – его брошюра “Марксизм и вопросы языкознания”. Этим декретом Марр был отменен, и советская лингвистика могла вздохнуть с облегчением. Разгрому подверглись два важных положения Марра – классовость языка и язык как надстройка (это был вклад Сталина в теорию марксизма), были также восстановлены сравнительно-историческая лингвистика, идеи об устойчивости основного словарного фонда и грамматического строя, родства славянских языков (но почему-то, несмотря на это, по-прежнему отвергалась идея праязыков?!). Именно в это время я услышал фразу Александра Моисеевича о том, как было трудно переводить Марра студентам с русского на русский. Постепенно, после двадцатилетнего господства мифа над наукой лингвистика начала оправляться, и только после смерти Сталина, в конце пятидесятых годов обнаружились ощутимые плоды изменений. Для идиотов вроде меня вмешательство Сталина было положительным знаком. Видите – наша советская система способна к совершенствованию, самоочищению и исправлению ошибок, хотя какие-то смутные сомнения тогда уже прочно угнездились в моем мироощущении. Прозрение приближалось.
Еще в университетские годы мы знали, что Финкель был не только ученым и преподавателем, но и поэтом. Ходили слухи, что в двадцатые годы вышла некая книга стихотворных пародий, двумя из трех авторов которой были наши два Александра. Это был “Парнас дыбом” (1925 г., харьковское издательство Космос), знаменитый сборник, задуманный частично, как игра, но в основном – как упражнение для изучения стилистики, с которого, по сути, началась советская литературная пародия. Написанный Александром Финкелем, Александром Розенбергом и Эстер Паперной, он вышел, как анонимное произведение, в котором авторы были обозначены лишь в издании 1927 г., и то только инициалами: Э.С.П., А.Г.Р. и А.М.Ф. После 27-го года и до начала 60-х “Парнас дыбом” был если не под запретом, то умалчивался и не переиздавался. Секрет авторства не был известен широкой публике, но у нас на кафедре об этом знали все и говорили на опасную тему шепотом. Вклад Александра Моисеевича в “Парнас” был наиболее значительным из всех трех авторов – он написал большую половину его текстов. В отличие от последующих пародистов, чьи пародии были привязаны к определенному тексту пародируемого автора, “Парнас дыбом” состоял из пародий не на конкретные тексты, а на наиболее характерные черты индивидуального стиля таких авторов, как Блок, Игорь Северянин, Юлий Цезарь, Маяковский, Демьян Бедный, Гомер, Данте, Вертинский и многих других, чьими устами были “пересказаны” три стишка: “У попа была собака”, “Жил-был у бабушки серенький козлик” и “Пошел купаться Веверлей” (соответственно разделы книги назывались Собаки, Козлы и Веверлеи). Кроме развлекательности, а скорее впереди нее для авторов “Парнаса дыбом” стояла стилистика, поиски которой были основным стимулом их работы над сборником. Вот как индивидуальный стиль Марины Цветаевой соединился в “исполнении” парнасовцев, в этом случае в исполнении А.М., со стишком “Жил был у бабушки серенький козлик”:
Вчера лишь нежила козла, —
Слиянье черного и белого,
А нынче я уж не мила —
“Мой козлик, что тебе я сделала?”
Вчера еще в ногах лежал,
Взаимно на него глядела я,
А нынче в лес он убежал —
“Мой козлик, что тебе я сделала?”
И серым волком в злом бору
Похищенное, похищенное.
Ты, счастие мое, ни тпру,
Ни ну – сожратое, сожренное.
И только ножки да рога,
Вот – ножки да рога успела я
Прибрать от зверского врага —
“Мой козлик, что тебе я сделала?”
Как жить теперь – в сухом огне?
Как в степь уйти заледенелую?
Вот, что ты, козлик, сделал мне!
“Мой козлик, что тебе я сделала?”
(А.Финкель, 1924)
Новое издание “Парнаса” осуществилось только в 1990 году.
Александр Моисеевич Финкель был крупнейшим ученым, опубликовавшим более 150 работ, пионером в области лингвистического анализа поэтического текста и автором первоклассных исследований по теории поэтического перевода. Его вузовский учебник “Современный русский литературный язык” был одной из книг, которые, навсегда покидая Советский Союз в 1974 году, я положил в чемодан (большая часть нашей библиотеки потом высылалась нашим другом из Москвы в Канаду почтой). И как я был рад, что сделал это: учебник Финкеля был большой помощью для меня, когда я начал преподавать русский в Торонтском университете, а потом и для моего сына Владика, в один прекрасный день последовавшего по моим стопам, но уже в другом университете Канады. Когда 1980-х годах я работал над своей докторской диссертацией и должен был коснуться целого ряда чисто лингвистических концепций (диссертация делалась в Торонтском университете, с использованием русских художественных текстов), я почувствовал, какая прочная база была заложена для меня в свое время лекциями и семинарами А.М. Финкеля.
Значительная часть более чем двадцатипятилетней карьеры Александра Моисеевича пришлась на
