друзья. Нас было пятеро. Кроме меня, – Лида Игнатович, Володя Блушинский, Алим Барчан и Вилька Копелевич. Нашей близости не мешало то, что в жизни каждого, или почти каждого, начали постепенно происходить важные личные события: Вилька встретил девушку, на которой собирался жениться, Володя Блушинский поразил нас, когда мы поняли, что его отношения с одной нашей аспиранткой, женщиной намного старше него, перешли за порог невинного ухаживания. Мы были счастливы, все – впереди, каждому предстоит в жизни самое лучшее. И тут разразилась гроза.
Настоящая летняя гроза, на самом деле, стихийное бедствие. Летом 1952 года, как каждый год, все военнообязанные студенты университетов проходили летнюю военную подготовку в военном лагере. Студенты освобождались от военной службы, но благодаря летним лагерям выпускались из университета лейтенантами запаса. Все мальчики нашей группы, кроме меня, были в этом лагере (из-за очень высокой близорукости я был белобилетником, освобожденным от военной обязанности). Во время дневных учений на открытой местности, в поле, началась сильнейшая гроза. В поисках укрытия все подразделение, с ружьями в руках, собралось в шалаше. Металл, сконцентрированный сложенным вместе оружием, как магнит, привлекал разряды молний из наполненного электричеством грозового воздуха. Несколько таких молний, в том числе шаровых, попали в шалаш. Началась паника, кто-то успел выбраться на воздух, кто-то остался внутри. Разразился пожар, и в нем погибло восемь студентов, и среди них все наши трое: Володя, Вилька и Алим. Рассказы оставшихся в живых были противоречивыми, да и говорить об этом они не очень хотели. Были слухи, что кого-то убило молнией. Но когда рухнул загоревшийся шалаш, под пылающими его обломками погибли (сгорели?!) все, кто в нем был. Говорили вполголоса, что если бы не паника и страх за самих себя, можно было бы спасти тех, кто был внутри. Расследования этой трагедии не было, или если и была, то ее результаты остались нам не известными. Страшное известие пришло, когда я, не подозревая ни о чем, отдыхал с приятелями на Кавказе. Узнал обо всем только по приезде в Харьков, уже после похорон. Каждый оставшийся в живых, я, по крайней мере, задавал себе вопрос: почему я остался жить, почему не был вместе со всеми?! Мы почти каждый день были с родными наших мальчиков, в нашей группе в университете была невосполнимая пустота. Трагедия оставила неизгладимый след на каждом из нас, жизнь никогда не была уже такой, как раньше.
Мы часто навещали жену Вильки (они поженились как раз перед его отъездом в военный лагерь, и в самый день катастрофы Наташа написала мужу, что она беременна), его родителей и бабушку, встречались с мамой Алима. Нам казалось, что для их горя наше присутствие будет поддержкой. Позже я иногда думал, что, может быть, на самом деле это было и утешением, и мукой. Мы все испытывали чувство вины за то, что остались жить, и во время одной из моих встреч с бабушкой Вили я почувствовал, что ее раздражало мое присутствие. Мы сидели за столом в большой комнате их квартиры и пересматривали фотографии: Вилька в детстве – высокий лоб, любопытные глаза, полные жизни; семейные снимки более позднего времени; наши, студенческие. Я держал в руках одну из фотографий, и вдруг бабушка вырвала ее у меня и сказала с раздражением и горечью: “Не нужно трогать!” Постепенно мои визиты в их дом стали все более редкими. А мама Алима Барчана была удивительно трогательна в отношениях с нами. Совершенно простая женщина, она была в высшей степени интеллигентным человеком. Мы стали для нее частью жизни сына, и она тянулась к нам, как к ее продолжению.
Первые дни нового учебного года были особенно мучительными. Все осталось на месте, наша группа, лекции, профессора. Не было только самых лучших из нас. До самого конца пятого, последнего курса не покидало чувство пустоты. Да и никогда эта рана не зажила.
* * *
Наступило время выпуска, а с ним и трудная пора “распределения” на работу. Кто мечтал об аспирантуре (об этом Александру Натановичу Тутельману нельзя было и думать), другие любой ценой хотели остаться в Харькове. В моем случае был найден компромисс – благодаря моим занятиям в Музыкальном училище параллельно с университетом, я получил направление на работу учителя русского языка и литературы в сельской школе очень близко от города, т.е. мог, при благоприятном расписании занятий, проводить несколько дней в школе села Бабаи и остальную часть недели в Харькове, продолжая таким образом свой курс в училище. От железнодорожной станции до Бабаев было полтора-два километра ходу, но это меня не смущало, я мог заниматься пением. Мама была довольна: сын получил образование и приобрел специальность.
Глава VI
Москва – Гнесинский институт
В июне 1956 года я впервые приехал в Москву – перед вступительными экзаменами в Гнесинский институт нужно было пройти предварительное прослушивание. Москва дохнула на меня шумом уличного движения огромного города, звоном трамваев, июньским светом и запахом смешанного с пылью, спертого, незабываемого воздуха московского метро. Поезд, влетающий на станцию, казался посланцем из другого века, провинциал приобщался к столичной жизни. Неделя, проведенная в Москве, пролетела, как один день. Меня допустили к экзаменам.
Следующий месяц, уже в Харькове, был полностью посвящен подготовке. Я занимался с Людмилой Евгеньевной почти каждый день. Голос звучал хорошо, и я с уверенностью смотрел вперед. А в августе экзамены и снова более двух недель в Москве, которая, как разборчивая невеста, не принимала меня сразу, а испытывала дважды, и, приняв, окутала атмосферой своей культуры, столичной суеты и новых знакомств. Афиши сообщали о невиданных концертах следующего сезона, Большой театр мчался на колеснице фронтона здания. И напротив входа в Московскую консерваторию сидел бронзовый Чайковский.
Через харьковских друзей мне посчастливилось найти на время экзаменов бесплатное жилье, владельцы которого в августе отдыхали где-то на юге и предоставили мне свой пустой дом. Я не знал никого в огромном городе, и время проходило между Гнесинским и длинными походами и поездками по улицам и бульварам, во время которых я знакомился с Москвой и старался заглушить чувство голода, сопровождавшее меня почти весь день. Денег было очень мало, можно было позволить себе маленькую буханочку Бородинского хлеба или пачку пельменей на весь день. Но дела шли хорошо, даже отлично.
Здание Гнесинского института бурлило, на всех факультетах огромные конкурсы, и атмосфера была веселая, но немного амбивалентная, снаружи нормально дружественная, а внутри напряженная. Каждый мог оказаться счастливым соперником. Кроме вокала, экзамена
