за нашим столом вы пили чай в мрачном молчании, – вмешался Митя. – Обычно ведут беседу: об учебе, о литературе…
– Ясно! – возрадовался Ждан Геннадьевич. – Указ государев обсуждали. А литература – по этим двум каторжным мордам понятно, что у вас тут за литература! Обыскать! – рявкнул он, и переминавшиеся на пороге городовые ринулись внутрь.
Рывком отодвинули в сторону стол – чашки жалобно зазвенели, самовар покачнулся. Сидящие у стола вскочили и сбились в тесную испуганную кучку на другой стороне комнаты. Только оба поднадзорных – Иван и Петр – стояли, надменно вскинув головы и презрительно глядя на полицмейстера. Да Митя с Адой остались у подоконника. Городовой сдернул ковер и принялись простукивать половицы. Гулко взвыло пианино, когда другой городовой поднял крышку, чтоб заглянуть внутрь. Аккуратно выставленные книги полетели с этажерки, взмахивая страницами и шлепаясь об пол, как перезревшие груши с дерева.
– А вот Толстой…
– Ты чё, тетеря, не видишь, написано же, что он граф! Разве ж графа запрещать станут?
– Замолчите оба, дураки! – Полицмейстер в два шага оказался рядом с грудой книг, переворошил их стеком и обернулся, обводя хищным взглядом не слишком большую комнату. – Ах, ну конечно… – Еще два шага, и он встал перед Адой, взмахом стека приказывая ей отойти.
Опустив голову, Ада разглядывала носки своих ботиночек и не трогалась с места.
– Вы б еще посвистели, Ждан Геннадьевич, – осуждающе сказал Митя. – Надо же, а на манерах отца полицейская служба так фатально не сказалась.
– Не соблаговолит ли барышня Ариадна отойти от окошка? – процедил полицмейстер.
– З… зачем? – пролепетала Ада, нервно облизывая губы, и полицмейстер тут же расплылся в довольной улыбке.
– По просьбе моей. Уж не откажите в любезности! – почти проворковал он.
– Вы… вы не имеете права! – отчаянно пискнула Ада, вскидывая взгляд на Ждана Геннадьевича. – Я пожалуюсь отцу!
– Да жалуйтесь сколько хотите, барышня! – нависая над ней всей своей немалой тушей, рявкнул полицмейстер. – Жаловаться вам придется, когда батюшка Родион Игнатьевич все недоданные с малых лет розги об вас обломает. А теперь – в сторону!
– Не отойду! – сжимая кулачки и зажмуриваясь, выпалила Ада.
– Господи Христе и Великие Предки! – устало вздохнул Митя и… сунул полицмейстеру свое блюдце с чашкой. – Ну что вы, право, Ада, охота Ждану Геннадьевичу позориться, пусть уж посмотрит. – Он протянул руку, приобнял Аду за талию и потянул ее прочь от окна.
– Но… Митя… вы же… я же… – залепетала Ада.
У Гирша вырвался сдавленный то ли возглас, то ли стон, его отчаянный и ненавидящий взгляд метнулся между Митей и полицмейстером, и полностью утративший самообладание гимназист кинулся… на Митю или на полицмейстера – никто не понял, возможно, этого не понимал и сам гимназист.
Полицмейстер схватился за расстегнутую кобуру.
Митя размахнулся, и – бац! – острая боль пронзила руку до локтя, рассаженные днем об челюсть полицейского трупореза костяшки снова хрустнули… Закатив глаза, Гирш рухнул на пол.
Выстрел грянул у Мити над самым ухом. Пуля просвистела над упавшим Гиршем, ударила в бюст Руссо на разоренной этажерке и отрикошетила, со свистом отлетев обратно.
Никто не успел ничего предпринять, один лишь Митя, привыкший за последнее время к подобным случайностям, сгреб Аду в охапку и рухнул вместе с ней на Гирша.
Пуля пронеслась там, где еще мгновение назад была его голова. И ударила в стекло.
Стекло лопнуло так, будто меж уже вставленными зимними рамами заложили бомбу.
Осколки не могли, но… выплеснулись в комнату.
Зазубренные стеклянные лезвия влетели внутрь.
Прижимая к себе Аду, Митя откатился в сторону и…
Дзанг-дзанг-дзанг! Осколки воткнулись в пол точно между Митей и Гиршем.
Воцарилась тишина.
Все как один, не отрываясь, воззрились сперва на полицмейстера – от паробеллума в его руках расходилось облако пара. Потом на торчащие из светлых досок стекла.
– Тю, а як це? – наконец спросил один из городовых, переводя ошарашенный взгляд на разбитое окно.
За окном послышался раздосадованный скрипучий крик, похожий на воронье карканье, мелькнула тень с широко распахнутыми крыльями – слишком крупная для птицы тень.
– Это все, что тебя сейчас волнует, Мироненко? – просипел полицмейстер, пальцем стирая со щеки кровь из длинной царапины.
Митя приподнялся на локтях, отпуская придавленную им Аду. Посмотрел в широко распахнутые, полные растерянности и ужаса карие глаза, не скрытые, как обычно, стеклышками пенсне, выдавил кривую улыбку и плюхнулся на зад, тяжело дыша.
«Обошлось. Снова обошлось. Я жив. Дышу».
Ждан Геннадьевич шагнул к окну; мимо Мити протопали его ноги в начищенных до блеска сапогах. Дулом паробеллума он отбросил в сторону портьеру и уставился на подоконник.
Улыбка медленно сползла с его лица.
Полицмейстер поворошил дулом кучку черной пыли, в которой виднелся лишь уголок дешевого картонного переплета, будто обожженный по краям. Больше на подоконнике ничего не было.
В этот момент снаружи раздался бешеный топот, яростно задребезжали металлические ступеньки, и, оттолкнув оцепеневшую в дверях мать Тодорова, ворвался дежуривший под окнами городовой.
– Шо тут… ваше благородие… – шаря взглядом по разгрому в комнате, с хрипом выдохнул он.
– Взять! – сдирая испачканную кровью перчатку и швыряя ее на начавшего шевелиться Гирша, ненавидяще процедил полицмейстер. – Взять… всех… И этого… и того… и тех… и этих… Всех! Всех – в участок!
– Вы совершенно уверены, Ждан Геннадьевич? – счастливо улыбаясь – обошлось, опять обошлась! – спросил Митя.
– И этого тоже! – взревел полицмейстер. – И обыскать! Перевернуть весь дом!
Сопротивляться Митя не стал. Только когда городовой, корча виноватые рожи и поддерживая его под руку, как тяжелораненого, помог подняться с пола, Митя тихо прошептал поравнявшемуся с ним Тодорову:
– Надеюсь, ваша матушка журнал «Народной воли» на ночь не читает.
Глава 22
Еврейский допрос
– А все же, куда книжки-то подевались? – азартно прошептали у Мити над ухом.
Митя нехотя обернулся на так и оставшегося безымянным конопатого гимназиста. Глаза у того горели, веснушки аж светились в полумраке камеры.
Аккуратно выставленной ладонью Митя заставил его отодвинуться.
– Вероятно, туда же, куда и ваш здравый смысл, сударь, – холодно сказал он и… рявкнул: – Не было отродясь!
– Ну что вы… – обиженно проворчал конопатый. – Тут же никого чужих, только наши…
Митя обвел страдальческим взглядом камеру в участке, где сейчас сидели все – и гимназисты, и Тодоров, и парочка поднадзорных. Барышень заперли отдельно – Митя искренне надеялся, что в одном из кабинетов, не вовсе же полицмейстер разум утратил. Еще брата и сестру Гиршей сразу же увели.
– Во-первых, убедительно прошу меня к вашим «нашим» не причислять. Вроде бы я не давал никаких оснований. А во-вторых… – Он выразительно кивнул на груду лохмотьев у двери камеры. Только если присмотреться внимательно, можно было понять, что это привалился к стене человек.
– Так он же спит! – вскинулся конопатый.
– Естественно, спит. Если бы не спал и явственно подслушивал, может, даже вы не стали бы болтать глупости, – меланхолично заметил Митя.
– То есть он специально тут? Чтоб нас подслушивать? – Конопатый выразительно сжал кулаки.
– Сядь, – буркнул ему Петр и поглядел на Митю иронически. – Надо же, разбираетесь! Жаль только, так сказать, с другой стороны решетки.
– Мне – нисколько не жаль, – отрезал Митя.
– Не ссорьтесь. Сейчас-то мы все по одну сторону решетки, – тихонько попросил гимназист.
– Надолго ли? – скривился Петр.
Вдалеке увесисто хлопнула дверь, послышались голоса – рокочущие мужские, надрывные, почти плачущие женские…
– Родители, – тоскливо сказал конопатый и переглянулся с приятелем Васечкой.
– Дети, – усмехнулся Иван. – Как есть дети: боятся, что папенька с маменькой заругают.
– Это самое «детство» не мешает вам втягивать их в ваши дела, – процедил Митя.
– Не наши. Общие, – очень серьезно сказал Иван, а Петр, наоборот, ухмыльнулся. – Кто ж, если не мы – «племя младое, незнакомое»? Не питерское старичье, те отечество
