протянул раскрытую ладонь, предлагая девице подать руку. Одна ее соседка, пухленькая и белокурая, ахнула, то ли восторженно, то ли возмущенно, вторая, худенькая барышня с остреньким личиком, лукаво усмехнулась.
– Вот недоставало! – гневно запищала «лампочка», пряча руки за спину, будто Митя мог схватить ее силой. – Вы девушкам руки целуете, потому что за людей не считаете! Думаете, мы настолько вам не ровня, что вас это даже не унизит! Как… как животное приласкать!
– Сударыня, я еще ни одному коту не целовал лапы, – серьезно объявил Митя.
Худенькая барышня звонко расхохоталась.
– А мне поцелуете? – почти подпрыгнула она на стуле. – Мне никто рук не целовал, все за человека считают! Так и помрешь равноправная и нецелованная! – Она покрутила перед собой растопыренными ладонями и сунула руку в отметках чернил Мите под нос.
– Сара! – прикрикнул на нее Гирш.
Едва не захлебнувшийся воздухом Митя быстро взял себя в руки – фигурально выражаясь, а ладонь барышни – буквально, и склонился, как в лучших домах Петербурга.
– Вот так вот! Видали! – прижимая ладонь к груди, с торжеством вскричала барышня. И скорчила остальным рожицу.
– Эта егоза – Сара, сестрица Гирша, противница целования рук – Ривка Лифшиц, ее отец в еврейском училище преподает, и Наташа Сидорчук, кассирша из магазина «Венский шик», – вмешался Тодоров.
«Помилуйте Предки…» – только и мог безнадежно подумать Митя. Право же, какое чудное общество.
– Гирша знаете, тут Петр и Иван… – Тодоров кивнул на соседа здоровяка – очень худого юношу с лицом будто со средневековых фресок.
– Сосланы в Екатеринославскую губернию под гласный надзор полиции, – любезно сообщил здоровяк. – Может, хватит уже разыгрывать малый прием императорского дворца? После познакомитесь, если надо будет. Давайте уже к делу!
Митя невозмутимо кивнул и уселся. Кроме чайных чашек и пары скромных блюд со сладостями вокруг самовара были сложены в стопку брошюрки. Митя скользнул взглядом по корешкам, отметив ту же «Сказку о четырех братьях», «Хитрую механику» и даже несколько подпольных изданий «Работника».
– Все запрещенные, – любезно сообщил здоровяк Петр. – Расскажете папеньке своему, пусть конфискует!
– Благодарю, у него есть, – равнодушно ответил Митя. – И даже издания получше.
На самом деле равнодушие давалось ему нелегко. Книги на столе относились к безусловно запрещенным. Сын начальника Департамента полиции на сходке с запрещенной литературой! Такое и отцу карьеры может стоить, а самому Мите… Это не фрондировать перед Лаппо-Данилевским, строя из себя либерала. За такое не только тетушка Людмила Валерьяновна, но и дядюшка Белозерский может в захолустное юнкерское училище законопатить. На перевоспитание!
– Мы их продаем в поддержку ссыльных, – с энтузиазмом сообщил Тодоров.
Час от часу не легче – теперь еще и распространение нелегальщины. Самое разумное, что Митя мог сделать, – встать и уйти. Он покосился на предвкушающие лица Ивана с Петром, на барышень, представил, как станут они хохотать, когда за ним захлопнется дверь: «Полицейский сынок сбежал от страха перед стопкой книжек!» Невыносимо!
– Мы собрались, потому что император издал указ, чтоб бедных студентов не принимать в гимназию, – изрядно конопатый паренек в гимназической форме вскочил, нервно заправляя складки тужурки сзади за ремень. И забубнил, глядя в стол и то и дело меняя местами ложечки: – А еще сегодня приезжал попечитель учебного округа. И наши товарищи… они, в общем, подслушали, что директору велено от недостаточных[21] учеников избавляться. Чтоб если кто как отличник получает пособие – валить на экзаменах и пособия лишать. Первым делом тех, которые, – он виновато покосился сперва на Гирша, потом на Сару, – иудейского вероисповедания. Потому что из гимназии они в университет поступают, а там иудеев должно быть не больше пяти процентов.
– Почему пяти-то? – почти шепотом спросила Сара.
– Деньги на университеты от податей идут. Евреев в империи пять процентов, значит, и податей с них на пять процентов. Только вы от природы учиться любите, а мы, росские, ленивые…
Еще один гимназист вскочил с воплем:
– Я лучше Гирша учусь!
– Так не я ж это сказал, Васечка, это они в разговоре Победоносцева цитировали! – Конопатый покосился на Митю и торопливо исправился: – Господина Победоносцева, обер-прокурора Святейшего Синода. Что евреи, если их свободно пускать, все места в университетах займут, потому как умные, а нам места не останется!
– Меня еще никто так не оскорблял! По национальному признаку… – Васечка медленно опустился на стул – взгляд у него был ошалелый.
Гирш захохотал:
– Самое ошеломляющее признание гения моего народа! Вот уж признали так признали! А у отца-то гадали, чего это Лаппо-Данилевский про пять процентов заговорил?
– Лаппо-Данилевский? – вмешался Митя.
На него посмотрели, будто внезапно заговорил самовар.
– Иван Яковлевич, отец вашего приятеля Алексея…
Митя оскорбленно моргнул.
– …Подал в земство проект, чтоб не только в гимназиях, но и ни в одном учебном заведении города не училось больше пяти процентов евреев. Включая ремесленное училище, – ядовито-любезным тоном процедил Гирш. – Там мы тоже, выходит, соперники представителям более угодных вероисповеданий.
– Хватит ныть, Гирш! – зло фыркнул Васечка. – Конечно, мы соперники, мы с тобой всегда соревновались! И я собираюсь соревноваться дальше! Я не позволю ни господину Победоносцеву, ни Лаппо-Данилевскому меня унижать! Я и без их сомнительной протекции лучший в классе!
– В этом году лучший все-таки Гирш, – робко напомнил конопатый.
– Вот именно! И как я его обгоню, если его выгонят?
Митя посмотрел на разъяренного Васечку с невольным одобрением: такая позиция ему была близка и понятна.
– Мы должны переговорить с теми, у кого родители в земстве, чтобы они остановили Лаппо-Данилевского и… – Васечка вдруг уставился на Митю столь хищно, что тот невольно поежился. – Это ты, оказывается, хорошо придумал, Тодоров, вот его позвать! Послушайте… – потянулся он к Мите.
– Будете уговаривать полицейского сынка за бедняков вступиться? Еще и за иноверцев? – зло выпалил здоровяк Петр. – Так он вам и поможет, как же!
– Петр прав. – Почти иконописный лик Ивана был бледен, лишь глаза лихорадочно блестели. – Решать маленькие, частные вопросы – бессмысленно! Не сверкайте на меня глазами, Гирш, вопрос с образованием – маленький и частный. Лишь полное изменение общественного уклада даст возможность свободно жить и учиться, а изменить общество может… – Он судорожно закашлялся, прижимая ладони к впалой груди, а Петр решительно рубанул воздух ладонью и закончил:
– Только террор! Вот, глядите. – Он сунул руку сзади за пояс и вытащил тоненькую брошюрку, бросив ее поверх остальной книжной стопки. – Это Морозов, «Террористическая борьба». Почитайте! Там верно сказано: если казнить каждого царского сатрапа, повинного в зле, чудовищный молох государственной власти, лишающей собственных подданных права на жизнь, знания, счастье, наконец остановится!
– Замолчите! – выкрикнула Ада, зажимая уши руками.
– Действительно, Петр, как-то вы… – пробормотал Тодоров, косясь на Митю.
– Замолчите не потому, что здесь Митя! – Ада отняла руки от ушей. На щеках ее пылали алые пятна, но голос был спокоен. – А потому, что ваши слова омерзительны! Ничего вы своим террором не добьетесь, кроме того, что вас посчитают жестокими сумасшедшими!
– Согласен с Адой! – поддержал Тодоров. – Только всенародный Земский собор с представителями всех сословий…
– Думаешь, такие, как он, – Петр кивнул на Митю, – позволят этот ваш всенародный Собор? Нет уж, дорога только одна! – Петр деловито перелил чай в блюдце и принялся звучно всасывать его, заедая кусками сахара. – Вот начинает такой Победоносцев на нас давить, а в него бомбой! Другой начнет – и в него бомбой! Живо поймут, что они сами живые, только пока людям вздохнуть дают!
– Поэтому первым делом был убит именно тот император, который как раз и дал вздохнуть, – насмешливо протянул Митя.
– Александр Второй вернул лишь те свободы, на которые народ и без того имел право! – вскинулся Иван.
– Да он за папашу своего
