пытался угадать, что они хотят ему сказать. В моменты, когда вдохновение иссякало, он поворачивал их, наблюдая, как песчинки медленно пересыпаются вниз, образуя крошечный, почти идеально ровный конус.
– Знаешь, Анна, время – это странная штука, – сказал он однажды, когда я принесла ему горячий эль.
Я остановилась у дверного проёма, стараясь не нарушить его мыслей.
– Оно ускользает, будто песок сквозь пальцы, и одновременно держится так крепко, что невозможно его сдвинуть, – продолжил он, не глядя на меня. Его пальцы лениво вращали чернильное перо, оставляя лёгкие мазки на краю листа.
– Ты думаешь о нашем времени здесь? – спросила я тихо, подойдя ближе.
Джулиан поднял взгляд. В свете свечей его глаза казались глубже, будто в них отражались сами песочные часы.
– Не только. Я думаю обо всех тех моментах, которые были и которых никогда не будет.
– Иногда мне кажется, что время – это не река, как говорят. Это паутина. Каждый момент, каждое действие цепляется за другой, и в этом хаосе возникает что-то, что мы называем историей.Он наклонился вперёд, опершись локтями на стол. Я села напротив него, чувствуя, как его слова притягивают меня, как магнит.
– И ты пытаешься вплести "Бурю" в эту паутину?
– Не вплести, – ответил он, слегка усмехнувшись. – Я пытаюсь найти место, где она уже есть.
Я нахмурилась, не понимая, что он имеет в виду, но он продолжил: – Как ты знаешь, "Буря" уже существует, Анна. Она – часть времени. Но если мы сделаем что-то не так, она может исчезнуть, а с ней всё, что пришло после.
Его голос звучал напряжённо, но в нём была странная уверенность.
– Значит, ты веришь, что время можно исправить? – спросила я.
Он посмотрел на песочные часы и медленно перевернул их.
– Не исправить. Но, может быть, направить в нужную сторону.
Я молчала, наблюдая, как песок начинает свой новый путь вниз. В этой комнате, среди его черновиков, древних часов и мерцающего света, я вдруг почувствовала, что стою на пороге чего-то гораздо большего, чем можно объяснить словами.
Джулиан сидел за массивным деревянным столом, его рука неутомимо выводила строчки на тонкой бумаге. Чернильница стояла рядом, и капли чернил иногда падали на стол, создавая сложный узор. На полу были разбросаны исписанные страницы, которые он иногда поднимал, перечитывал и швырял обратно, бормоча что-то себе под нос.
– «Буря» не сможет поглотить тебя, – произнесла я однажды, отрываясь от задумчивости.
– Да, – отозвался Джулиан, не поднимая головы. – Но я чувствую, что её тень где-то рядом, а сам текст ускользает.
Я подалась ближе, ощущая тепло от свечи, которая освещала стол.
– А что если Просперо – это ты?
Он оторвался от своих записей и посмотрел на меня, его брови слегка приподнялись.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что он тот, кто потерял всё, но обрёл магию, – ответила я, улыбнувшись. – И его история – это история о прощении.
Джулиан замер, его лицо было сосредоточенным, словно он пытался услышать что-то невидимое. Затем он потянулся за пером.
Наши дни шли в ритме города. Я ходила за продуктами на рынок, сталкивалась с грубыми продавцами и любопытными взглядами, но всё это было удивительно настоящим.
Еда была простой, но насыщенной: горячие пироги с мясом и корнеплодами, густые супы, тёплое молоко с мёдом. Я любила наблюдать, как Джулиан делает небольшие паузы, отрываясь от работы, чтобы попробовать что-то новое.
– Это вкусно, но где мой пастуший пирог? – однажды подшутил он, пробуя кусочек пирога с гусятиной.
– Увы, профессор, здесь пастухи предпочитают жаркое, – ответила я, смеясь.
Работа над пьесой продвигалась медленно. Джулиан часто зачитывал мне строки, прося моего совета. Мы спорили о мотивах Ариэля, о роли Миранды, о том, должна ли буря быть символом разрушения или очищения.
– Ариэль – это сердце пьесы, – сказала я однажды, уверенная в своих словах.
– А Просперо – её разум, – отозвался Джулиан, его голос звучал задумчиво.
– И что важнее? – спросила я.
Он замер, его взгляд остановился на моих глазах.
– Они не могут существовать друг без друга. Эти слова остались со мной, как отголосок чего-то важного.
Когда последний штрих был нанесён, Джулиан отложил перо, и в комнате повисла тишина. Это была не пустая тишина, а полная смысла, как глубокий вдох перед чем-то значительным.
– Готово, – сказал он, глядя на исписанные страницы.
Я подошла к нему, положила руку на его плечо.
– Ты сделал это.
В этот момент дверь в нашу комнату резко открылась.
– Ох, я люблю драматичный вход, – заявил Эдмунд, появляясь на пороге. Он был в своей театральной одежде, а его лицо светилось весельем.
– Ты нас напугал, – выдохнула я, стараясь сдержать улыбку.
– Напугал? – он картинно схватился за сердце. – Анна, я должен быть для вас вдохновением, а не источником страха.
– Где ты был?Джулиан встал, его взгляд был внимательным.
Эдмунд помахал рукой, словно отметая вопрос.
– Неважно. Но сейчас я здесь, чтобы предложить вам… приключение.
– Какое? – спросила я, чувствуя, как в груди поднимается тревога.
Эдмунд улыбнулся, его глаза блестели.
– Мы идём в театр Глобус. Вас ждёт встреча с небольшой труппой, членами Кода Шекспира. И, конечно, с самим Ричардом Бербриджем.
Моё сердце забилось быстрее. Я хотела задать ему другой вопрос, тот, который мучил меня последние дни. Но прежде чем я смогла открыть рот, он поднял руку.
– Не сейчас, Анна, – сказал он, словно читая мои мысли. – Все ответы придут в своё время.
Джулиан посмотрел на меня, и я увидела в его глазах отражение моих собственных сомнений. Но мы оба знали, что у нас нет другого выбора.
– Идём, – сказал он, взяв меня за руку.
Мы шагнули в ночь, где снег всё ещё тихо падал, укрывая Лондон белым покрывалом, а в воздухе витала магия слов, которые уже начали менять историю.
Роли, что выбирают нас
Лондон встретил нас холодным ветром и дымом от горящих костров, разожжённых для тепла на каждом углу. Снег продолжал идти, укрывая город хрупким белым покрывалом. Мы двигались по узким улочкам, укутанные в
