усадил разбирать письма, касающиеся предстоящего зимнего отела. Терпеливо объяснял, как все это работает, разбирал со мной детали.
И даже сейчас у меня трепещет сердце от воспоминаний. Он уделял мне время так, будто ему и правда нравилось, что мы вместе.
Мне точно нравилось.
Но теперь мне предстоит жутко неловкий разговор с мамой, который я откладывала сколько могла.
— Папины похороны, — осторожно начинаю я. — Ты говорила, что пригласила всех его друзей и родных.
После этих слов повисает многозначительная пауза.
— Ты осуждаешь меня за то, что я не позвала на похороны каких-то случайных работников с ранчо?
— Эти люди не случайные, мама. — В груди пылает огонь. — Они его семья. Может, они не связаны с ним кровью, но он их любил. Имели ли мы право лишать их возможности попрощаться?
— Дорогая, я не знаю этих людей. Я бы даже не знала, с чего начать приглашать их. Церковь была маленькой, и твой отец не хотел бы устраивать из этого большое событие.
Я прикусываю язык, чтобы не сказать что-то, о чем пожалею.
— Можно было начать с того, чтобы поговорить с людьми, с которыми папа работал десятилетиями. Думаю, Гуди тебе писала — она бы сказала, с кем он был особенно близок.
Мама откашливается.
— Что сделано, то сделано. Прости, что тебя это расстроило…
— Я не просто расстроена. Мне стыдно. Это выставляет нас бессердечными и черствыми. Все здесь скорбят. Они хорошие люди, мама. Они заслуживают лучшего.
Еще одна пауза.
— Прости.
От печали в ее голосе сжимается сердце. Я закрываю лицо ладонью.
— Нам нужно стараться быть лучше, мама. Я стараюсь. И тебе тоже стоит попробовать.
Я слышу, как она сглатывает.
— Я постараюсь. Так, значит, у тебя там все нормально?
— Все хорошо. В основном благодаря людям, которые меня окружают.
— О. — Мама не из тех, кто теряется, и тот факт, что у нее вдруг пропали слова, говорит о многом. — Я рада слышать, что с тобой хорошо обращаются. Я скучаю, дорогая. Так чертовски сильно.
Теперь уже моя очередь с трудом сглатывать. Если мама не в разъездах и не завалена работой, мы с ней говорим несколько раз в неделю.
— Я тоже скучаю. Но, знаешь… — В глазах жжет, я крепко зажмуриваюсь. — Мне здесь нравится. Очень. Я знаю, что тебе нет, и понимаю почему. Но я не могу позволить этому помешать мне дать ранчо шанс.
— О. Ну, ладно. Главное, чтобы ты вернулась в Даллас.
Я бы закатила глаза, если бы они не болели.
— Мне пора. Скоро ужин.
— Будь осторожна с едой. Не хочу, чтобы у тебя снова начались проблемы с желудком.
— На самом деле, желудок чувствует себя куда лучше, чем раньше.
— Правда?
Я усмехаюсь, но в голосе пустота.
— Не удивляйся так.
— Я за тебя рада. Интересно, что именно так на тебя влияет?
Свежий воздух? Меньше стресса? Горячие ковбои?
Все вышеперечисленное?
— Не знаю, но мне этого хочется больше.
Повисает неловкая тишина.
— Помни, ты обещала постараться, — напоминаю я.
— Постараюсь. А ты помни, что ты вернешься домой. Спокойной ночи, дорогая.
— Пока, мама.
Всю неделю я играю в ковбойку.
Погода начинает понемногу охлаждаться по мере того, как приближается октябрь. Одно утро даже выдалось по-настоящему свежим. Я не могу надышаться этим воздухом. Солнцем, движением, тем, как ковбои подшучивают друг над другом, пока бросают лассо и ухаживают за ранеными коровами.
Наконец-то мы с Марией находим общий язык. С каждым днем я все увереннее держусь в седле.
Мы так с ней синхронизировались, что я даже ем, как лошадь, сметая все, что готовит Пэтси. Однажды вечером она делает потрясающие ребрышки, буквально тающие во рту, с нежным, кисло-сладким барбекю-соусом — я почти в одиночку съедаю всю порцию. А ее сырная каша, которую она готовит по утрам, и куриный салат с круассанами, испеченными с нуля, просто доводят меня до блаженства.
Мой желудок не болит уже… вау, неделю.
Заставляет задуматься: может, проблема вовсе не в еде или аллергии? Может, дело в чем-то другом? Может ли свежий воздух избавить от боли в животе? Или в далласской воде было что-то, что меня убивало?
Или мне просто нравится жизнь на ранчо больше, чем жизнь в городе?
Я стараюсь не слишком зацикливаться на последнем вопросе, потому что его последствия… ну, пугают, мягко говоря. Я же не собираюсь оставаться на ранчо навсегда.
Но мне нравится это ощущение усталости в теле в конце дня. Я послушно принимаю ванны с английской солью, а потом просто валюсь в постель.
Я никогда в жизни так хорошо не спала.
Еще я еле успеваю разрываться между обязанностями. По вечерам после ужина у меня хватает сил только на то, чтобы быстренько разгрести дела, связанные с Bellamy Brooks, но, разумеется, надолго меня не хватает — голова начинает клониться к столу почти сразу.
К пятнице я уже пропустила столько звонков и накопила столько писем и счетов, что решаю полностью отказаться от ковбойских дел и заняться наконец дизайнерскими.
К тому же днем приезжает Палмер, и я хочу успеть принять долгий душ, побрить все, что надо, и помыть голову.
Когда за завтраком я сообщаю Кэшу, что не присоединюсь к нему и остальным ковбоям, он моргает.
— О.
Сердце делает кульбит.
— Если вдруг понадоблюсь…
— Занимайся своими делами. Мы справимся.
— Точно?
Он делает глоток кофе.
— Точно.
— Ты будешь скучать, да?
— Мария будет. Она тебя любит.
Я улыбаюсь, даже когда сердце делает еще один переворот. Почему мне кажется, что Кэш разочарован? Ему правда хочется, чтобы я была рядом? Он правда будет скучать?
— Хватит меня давить чувством вины, — фыркаю я.
В его глазах вспыхивает искра.
— Пассивная агрессия — не в моем стиле, Молли. Но объяснять все своей лошади тебе придется самой. Если она заплачет — это на тебе.
— Это лошадь папы. — Я легонько толкаю его в плечо. — И вообще, лошади не плачут.
Он пожимает плечами.
— Скоро узнаешь.
Я не хочу смеяться. Но смеюсь.
Я не хочу думать о Кэше, Марии и остальных ковбоях, когда позднее утром разбираю почту в просторном, тихом офисе Нового дома.
Но думаю.
Когда я набираю Уилер, она сразу же берет трубку.
— О, привет-привет!
— Доброе утро! — пропеваю я. — Как дела?
— Разве у тебя не бодрый голос? Пожалуйста, скажи, что это потому, что тебя наконец-то хорошенько отымел ковбой с каменным твёрдым…
— Единственное «отымел», с которым я столкнулась на этой неделе, — это возведение забора.
Уилер хихикает:
— Смотри-ка, настоящими ранчо-делами занялась! Горжусь тобой. Но гордилась бы еще больше, если бы ты
