слепо, не считая и не оценивая. Где они теперь, те, к кому я тянулась? Живые, они ушли от меня дальше мертвых. А какая-то часть тебя живет на свете, покуда есть кого охранять. И теплится во тьме невидимо, и стережет каждый мой неверный шаг: не упади..

Котлеты и лилипуты[24]

Нам повезло: мы живем в девятиметровой комнате втроем, а в соседнем кирпичном доме (коридор и двенадцать дверей) — угловые жильцы, так там люди и в лицо друг друга не знают, до того их напихано для совместного проживания. Но даром что повезло, а я завидую местным: в нашем доме с лоджиями и эркерами они занимают отдельные квартиры. Правда, я завидую не эркерам и лоджиям. Другому. Я слышу, как возвращаются домой мои подружки: их встречают бабушки, варившие обед, дедушки — порой диковинные дедушки, один картины рисует, другой заведует больницей и, случается, подъезжает к парадному в черной машине с лупоглазыми фарами. Мамы приходят с работы и спрашивают: «А ты поела? А что ты сегодня получила по арифметике?»

В нашей комнате, как ни странно, довольно много всего помещается: топчан, и деревянная скамья, какие ставят в учрежденческих коридорах и кухонный стол на шатучих ножках, и шкаф. В нем два отделения: для еды и для одежды. В отделении для еды — пусто. А одежда… Мама так радовалась, когда получила по талону полуботинки на каблучке. Она их чистила-чистила — правда, блеску не прибавлялось. Но мимо скользнул ужом зять нашей соседки Македоновны и искоса глянул на мамину обновку — а наутро туфли исчезли.

До войны бабушка не жила с нами, но там, где ее дом, теперь немцы, — и вот она здесь, далеко от оккупированной территории и от общей могилы, в которой, по слухам, лежат те, кто не успел уйти. Моя бабушка почти слепа, она носит синие очки и целый день сидит, забившись в угол, не готовит, не убирает и не разговаривает со мной: от всех передряг она забыла трудный для нее русский язык. Мама уходит в темноте и возвращается, когда квартира укладывается спать. Другие мамы по воскресеньям, случается, гуляют с детьми у реки, а то и в городском саду. Вход туда для взрослых стоит, как и до войны, двадцать копеек, а детей пускают и так — что теперь купишь на двадцать копеек?

Я завидую девочкам из нашего дома. Если даже я вовсе не пойду в школу, мама об этом не узнает. Зато об этом, как и обо всем прочем, таинственно узнает весь наш двор. Бабушка Ламары, иссиня-седая, величественно-медлительная старуха, поучала:

— Не смей играть с этой… Она уличная девчонка, ее мать… Тьфу, не хочу марать свой язык! Разве хорошая женщина бросит свое дитя на полоумную старуху? Уличная девчонка, бродит под окнами, когда все давно спят. Для ночи есть крыша, только псы шатаются по канавам, тьфу! Ты все поняла?

— Да, бабуля, поняла, кивает Ламара, для пущей убедительности взмахивая своими метровыми ресницами, — поняла, конечно! — прикладывается к сухой втянутой щеке и — р-раз — скатывается по перилам прямо в первый этаж. — Ну, двинули! — кидает она мне деловито. — Нас отсюда не видать.

Мама стирает мало, и готовить ей не приходится, потому что уж очень редко совпадает все разом, чтоб и дрова, и вода, и электричество, и пшено. Да и дома-то ее никогда нет. А уж если выпадет свободное воскресенье, то она лежит на топчане с закрытыми глазами, руки скрещены на груди поверх линялого одеяла — и смотреть на это неприятно, трудно узнать маму в этом неподвижном и суровом призраке. И все-таки это лучше, чем их разговоры с бабушкой, — на непонятном языке, с внезапными вскриками и спорами. Кончится все непременно ссорой. И бабушка снова заползет в свой угол и нахохлится там, а мама, отирая гневные слезы, будет изредка добрасывать какие-то реплики, точно камешки, и, как камешки, они отскочат от бабушкиной непостижимой глухоты. И я, чтобы предотвратить это столкновение, тяну:

— Ну-у, мама, пойдем гулять… Ма-а-м, мне скучно…

Это вовсе не значит, что мне и впрямь скучно: просто я где-то в глубине души надеюсь, что мама вдруг затеет ту праздничную возню с пирогами, музыкой и гостями, какую я запомнила с довоенных времен, с далекого Ленинграда, когда с нами еще жил отец и все было иначе. Незадолго до войны он ушел, и мама, как мне кажется, в один день стала такой, какая она теперь. И сколько бы я ее ни теребила, ответом мне служат молчание да краткие, точно оборванные вздохи.

Нынче, как всегда, мама ушла, не разбудив меня. Я открываю глаза. Бабушка раскачивается на своем диванчике взад-вперед, как облезлая заводная игрушка. Я соскакиваю с топчана и бегу на кухню умываться. Я пляшу у проржавевшей раковины с полотенцем на плече, а Македоновна за моей спиной собирается жарить котлеты. Я поворачиваюсь: зрелище это поучительное. Она зажигает керосинку, водружает на нее сковороду и широким сапожным ножом кидает крупитчатый лярд. Керосинка тихо гудит, раскаляясь, лярд ползет, тает — и тогда она ляпает на него котлеты, большие, как галоши. Котлеты шипят, а из кухни в коридор выползает голубая струйка сладкого чада. Она курчавится, завивается и доползает до последней в ряду двери — нашей. Моя бабка в синих очках и шубе на рыжих лисах мелкими шажками добирается до порога нашей комнаты и останавливается. Рыжие лисы давно истерлись — со дня своего приезда бабка не расставалась с шубой ни на час, она и спала в ней. Бабка поворачивает голову; верхняя губа с отчетливыми белыми волосками приподымается и открывает желтые, здоровые клыки. И раз! — она сдвигается с места: правой ногой шаг, левую подтянуть, правой рукой шарит по стенке, но идет, идет! Добирается до кухни и застывает у притолоки, привалясь плечом, выдувает воздух сквозь зубы. Македоновна — плотный, аккуратно сметанный стожок с белым платочком поверху — близка к завершению дела. Шлеп, шлеп! — и последний шматок сала растекается по сковороде. А моя бабка стоит в облаке мясных паров, втягивает их в себя изо всех сил. Я знаю, чем все кончится: Македоновна ловко — раз-раз — покидает последние, еще пузырящиеся котлеты в миску, накроет ее крышкой и двинет домой. В левой руке — потушенная керосинка, в правой — миска с ножом на крышке. А сейчас они каждая делают свое: Македоновна старательно не замечает соседскую старуху, а бабка безнадежно и бесстыдно вдыхает запах чужой

1 ... 51 52 53 54 55 56 57 58 59 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий