карлики. Подумаешь, новость! Их всегда показывают в цирке, — и она шикарно сплевывает через плечо. Я сколько ни учусь, у меня так не получается. Я втягиваю голову в плечи.

— Да ну тебя! Они какие? С огурец? С кошку? Вот такие? — и Люся Волкова показывает мне вздрагивающий мизинец. В глазах у нее горит огонь чистого любопытства.

— С Сабинку.

— Ну-у! — разочарованно тянет Люся. — Сабинка же вырастет!

— Но они уже взрослые. Они такими и останутся.

— Как это?

Сабинка нагло улыбается и даже облизывается от удовольствия. Я чувствую подвох. Так и есть!

— Взрослые-то взрослые… Да не совсем.

— Что ты мелешь?

— Что слышишь. У них не бывает детей.

— А зачем им дети?

У Сабинки обиженно вытягиваются губы и лицо делается некрасивым. Она кидается в атаку:

— Мама вообще говорит: нашли на что любоваться — на уродов!

— Они не уроды! — я чуть не плачу. — Они… Они лучше тебя! Они как куклы. Или волшебники.

— Какие ж они волшебники, — возражает рассудительная Люся, выслушав историю до конца, — волшебники бы всю столовую разнесли за это! Вот как Хоттабыч. Да им бы и столовая не нужна.

— Волшебники, — кривит губы Сабинка, — волшебники! — Она подымается и отряхивает с юбки приставшие травинки. — Смешно слушать! Волшебники — это только в сказках, дурачье вы!

Темнеет, всех разбирают по домам, а я остаюсь сидеть на бревнах. Идти домой слушать бабкины вздохи мне не хочется. Я знаю, бабка думает, мы с мамой нарочно едим в столовой, чтоб ей доставалось поменьше. Как-то я вот так вернулась без мамы, а бабка положила руки мне на плечи и потянулась ко мне лицом. Я думала, она хочет меня поцеловать, но она, бормоча, принялась меня обнюхивать. Искала запах еды. С тех пор я избегаю оставаться с ней один на один. Да и вообще у нас в квартире не очень-то уютно. Взять хотя бы зятя Македоновны. Это бесшумный человечек с темным лоснящимся лицом. Македоновна сама-то его побаивается. Он выскользнул из кухни, она оглянулась и лишь после этого сплюнула:

— У, копченый дьявол!

Дочка Македоновны, рыхлая, сонная Вера, работает в области и приезжает оттуда едва ли раз месяц, и тогда из входных дверей пронзительно несет морозом, потому что вслед за Верой двое мужиков, ухая, таскают по коридору тяжеленные буграстые мешки. Сам зять тоже бывает дома главным образом по воскресеньям. В одно из них я и слышала, как этот, похожий на ржавый винт, человек расправляется с грозной усатой Македоновной. Ввинчивается со скрипом:

— Ни к чему, мамаша, выставляться. Не те времена. Я, скажем, к примеру, все жилы из себя тяну на государственной службе. И что же? Могу ли я на свою зарплату обеспечить свое семейство? То-то что нет. Ну, значит, пристроил я свою супругу — от пуза, уж казалось бы, обеспечил. Живи и радуйся. Так нет! Вы со всеми своими хозяйственными, скажем, подробностями вылазите на общую кухню, и тут всякий может наблюдать, сколько и чего вы варите-парите. И всякий-каждый может поглядеть и сделать оргвыводы: вот как Нестеренки живут! Вот чего они имеют в области питания! А ну-ка пощупаем, откуда это у них!

Старуха возразила робким басом:

— Так небось не ворованное, Вань! Да и кому тут смотреть-то?

— Это вы так полагаете по вашей, так сказать, глупой честности, дорогая мамаша! Но мы среди людей живем, увы и к сожалению, дорогая Василиса Македоновна! А люди — как это у вас в доме, где отправляется религиозный культ, оформляют: человек — это сосуд греха! Да! И, кроме греха, ничего в нем нету! Я — старый боец на антирелигиозном фронте, но я скажу, что тут я с церковниками не спорю. По части греха они — доки! И этот всякий, увидя, значит, чего Нестеренки себе позволяют, непременно все поймет в самом непотребном виде и никак иначе! Потому как зависть — вот движущая сила…

Я все-таки шагнула в кухню, и белые зубы сверкнули на темном лице, как обнаженные лезвия. А когда я обернулась от раковины, зятя уже не было, а Македоновна растерянно топталась у своего стола. Нет, домой не хочется.

В такие длинные вечера, когда мама задерживалась, я любила, чтоб дежурила Тася. Она неподвижно сидела на ящике у ворот, и ее бесформенный силуэт осенял двор, уже полный роящихся теней и скольжения неведомых призраков. Темнеет быстро, и три стены, ограничивающие пространство, расплываются, и окна теряют свою прямоугольную форму, только желтые пятна света прорезают сумрак, темнота теснит меня со всех сторон, и сквозь стены я, кажется, отчетливо слышу, как за темнеющими окнами говорят: «Спокойной ночи, доченька», и льется вода для мытья посуды, и щелкает выключатель в детской. Все это происходит так близко, но — не со мной; и как бы прекрасно очутиться там — там, где тепло, светло и, оберегая доченькин покой, бесшумно ступают обутые в домашние тапочки ноги… Тьма уже поглотила силуэт Таси, окна проваливаются в сумрак одно за другим… Должно быть, я задремала — мама вырастает прямо передо мной, и я сонно тащусь за ней, спотыкаясь на знакомых ступеньках.

Мы входим в неосвещенную комнату. Бабка похрапывает на диванчике. Ее желтые ручки сложены под щекой, и в лице, не защищенном синими очками, проглядывает сейчас что-то гордо-покорное. Я уже видела сегодня где-то это выражение, но так хочу спать, что не могу остановиться на воспоминаниях. Свет, зажженный мамой, — это голая лампочка посередине потолка, но почему-то все предметы я вижу с необычайной резкостью. Мама выгружает из портфеля кашу, я сонно тыкаюсь по кухне, вода льется мимо чайника, — хорошо хоть, сегодня она есть, вода. Когда я возвращаюсь, мама трясет бабку за плечо и приговаривает:

— Мама, каша! Мама!

Бабка разевает глаза и рот одновременно, по-птичьи, не успевает подняться, как мама сует в этот открытый рот ложку. Бабка с требовательно разинутым ртом — точь-в-точь птенец какой-то злой птицы. Сердито взъерошенный и основательно потертый птенец — но что с ним станет, если некому будет сунуть пищу в дрожащий клюв?

Должно быть, я так и задремала с чайником в руке, потому что когда вздрогнула и обрела способность смотреть, лампочка уже погасла, и вместо нее красновато чадила коптилка, мама сидела ко мне спиной, и разгоралась вечерняя ссора. Бабка, надежно защищенная синими стеклами, ровно тянула, выпятив лиловую губу, а мама вскрикивала, быстро переставляя вещи на столе, и ее размытая тень взмахивала крыльями на стене и потолке. Слов бабки я не понимаю, но горькая, привычная обида сжимает мне горло. Сколько

1 ... 55 56 57 58 59 60 61 62 63 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий