многие ансамбли, в особенности светскую музыку. Стоит посмотреть картины фламандских художников, например, Брейгеля, чтобы убедиться, что такому разгульному непринужденному народу никак не подходит сурово монотонная манера исполнения’’.
Вспоминаем наши с Андреем обсуждения стиля исполнения на репетициях Мадригала. Живой ритм, подчеркиваемый ударными, выразительная интонация человеческой речи придавали неизменно вольный характер исполняемой старинной музыке.
Личность Андрея покоряла всех, кто с ним общался. Он никогда не относился к людям свысока, хотя знал себе цену, для него все, кроме партийных боссов, были просто людьми. Он вступался за тех, кого оскорбляли или преследовали. Он терпеть не мог всякого чванства происхождением или кровью. Один эпизод уже из времен эмиграции как нельзя лучше его характеризует.
Рассказывает Игорь Голомшток:
‘‘Это относится уже к началу 80-х годов, когда среди русской эмиграции началась травля Андрея Синявского как русофоба и еврея (?!). В редакцию журнала “Синтаксис”, издаваемого Синявскими в Париже, пришло тогда письмо от некой г-жи Рожковской, в котором она клеймила разных синявских, амальриков, паустовских и прочих представителей нации, порабощающей русский народ. Волконский откликнулся письмом, тоже присланным в “Синтаксис”.
Привожу его целиком.
“Г-жа Рожковская! Ваше письмо в редакцию ‘Синтаксиса’ застало меня врасплох. Вы вынуждаете меня, прямого потомка Рюрика в ХХХ колене, раскрыть большую семейную тайну: Рюрик вовсе не был варягом, а был обыкновенным жидом. Вот с каких пор мы начали порабощать вас, русских!
Признаюсь, что некоторым из наших, хотя бы тому же Ивану Грозному, это особенно хорошо удавалось.
После ваших блестящих разоблачений нет больше смысла для меня оставаться в подполье вместе со всякими синявскими и прочими амальриками. Скинув маску, мне теперь будет легче продолжать дело отцов по растлению русского, а заодно и французского народов. Почту за честь быть в одной компании с еврейским недорослем Бродским. Правда, не знаю, заслуживаю ли: он-то семилетку закончил, а я нет.
Князь Андрей Волконский’’.
Андрей был вообще веселым человеком и любил пошутить. Даже те, кто грубил ему, в ответ слышали шутку или остроту. Когда продавщица в магазине подгоняла его: думайте быстрей, у меня нет времени на таких, как вы, или грубая официантка в ресторане говорила: ешьте, что дают, Андрей обычно отвечал: лишь бы вам было хорошо!, и это было очень обидно продавщицам и официанткам. Одна из них как-то сказала: не люблю смешных!
В то же время, Волконский был полон сложностей. Когда его сочинения оказались замороженными, он как бы сдал позиции и почти перестал писать. В то время, когда для других композиторов советского авангарда (например, Шнитке) единственным ответом на запреты было писать “в стол”, Андрей нашел другой выход – Мадригал, а композиторская деятельность практически прекратилась и застыла до самого его отъезда за рубеж. Когда он, уже в Париже, пытался ее воскресить, то оказалось, по его собственному признанию в самом конце жизни, что его творческий кризис не кончился с эмиграцией и полной свободой писать, все что угодно и как угодно.
Конечно, исполнительская деятельность органиста и клавесиниста, а затем Мадригал восполнили перерыв в композиторском творчестве, но между ними, эпизодическими органными и клавесинными концертами с одной стороны и Мадригалом с другой, была большая разница для человека с характером Андрея. Волконский был гениально одарен и мог давать блестящие концерты, почти не занимаясь. Самые трудные произведения давались ему без всяких усилий. Не могу забыть Вариации Гольдберга И.С. Баха, которые Андрей играл в Доме Ученых в Москве – богатейшая палитра регистров, потрясающая техника, глубочайшее проникновение в музыку. Его органные концерты и сольные номера в программах наших концертов поражали своим богатством, особенно имея в виду, что он никогда не учился играть на органе. Это были вспышки богатейшего таланта.
Другое дело Мадригал. Тут была ежедневная, кропотливая работа, с повторениями, подчищением уже существующего репертуара, подготовкой нового и опять-таки ежедневность. За первые два года Мадригал подготовил свой базовый репертуар, который, конечно, впоследствии обогащался новыми произведениями, и это обогащение требовало тех же ежедневных репетиций и постоянства. И здесь характер Андрея взбунтовался. Он сам сказал об этом бунте так: “Я думал найти в Мадригале любовницу, а он оказался законной женой”.
Процесс поисков отхода от обязательств по отношению к “законной жене” был мучительным и для ансамбля, и для Волконского. Андрей ни в коем случае не хотел нанести урон своему детищу, но проблема была налицо. Он начал пропускать репетиции, пришел однажды на концерт без нот, конечно, перепутал тональности, и мы должны были петь то слишком низко, то высоко. Мы уже могли проводить репетиции установившегося репертуара без него: подчищать интонационное и ансамблевое единство и баланс (мы ведь пели без дирижера, и в номерах, певшихся a capella чувство ансамбля – петь и дышать вместе – было предметом огромной важности). Но многие произведения исполнялись в сопровождении клавесина или инструментального ансамбля и, что самое важное, нужно было постоянно обновлять программы новыми произведениями, а без Андрея это было невозможно.
Так в Мадригале стали появляться новые люди: Ольга Илларионова, игравшая на клавесине и иногда на органе, появилась в феврале 1968 г. Это был явно неудачный выбор, слушая ее игру, мы часто шутили: вот опять началось полоскание белья, и в 1969 г. в ансамбль пришел очень талантливый и очень молодой пианист-клавессинист Борис Берман, который был с нами, как мне кажется, до 1972 г. Важно сказать, что кто бы ни играл на клавишных, не мог заменить Волконского: это были репетиторы, Андрей продолжал, хоть и нерегулярно, а скорее спазматически, принимать участие в работе Мадригала над новыми произведениями. В 1970 к ансамблю прибавилась странная фигура Вадима Судакова, хорового дирижера. Дирижировать нами было не нужно, и он начал… учить нас петь. Это было нелепо, и возмущение было всеобщее, но Судаков пробыл с Мадригалом довольно долгое время, и даже ездил на гастроли в Ленинград и другие места.
Администрация филармонии, конечно, знала, что происходит, но имя Волконского слишком много значило для успеха ансамбля, и неопределенность висела в воздухе. Наше настроение было сумрачным, не осталось той радости первых лет, о которой я уже писал, хотя в планировании и создании новых программ и в самых крупных концертах и поездках по Союзу, и конечно же на гастролях за границей, Андрей был с нами. Его имя исчезло с афиши первый раз в январе 1971 года, был просто Мадригал: Ансамбль Солистов Московской Филармонии. В таком положении, без имени художественного руководителя на афише, мы оставались почти до самого отъезда Андрея на
