отвёл руку, и проворный служитель положил на президентскую ладонь орден, крест из тёмного серебра. Казалось, он упал на ладонь с неба. Президент пронёс ладонь по воздуху и прижал к груди Лемнера. Лемнер почувствовал, как горячая волна хлынула в сердце. Президент убрал руку. Крест остался на груди, словно проступил из глубин его души. Один крест из серебра светился на тёмном пиджаке, другой пламенел в сердце.
Взыграли фанфары. Кругом рукоплескали. Служители в белых сюртуках и перчатках несли на подносах шампанское. В бокалах отражались люстры и золотые письмена. Лемнер поднял узкий, полный золота и бриллиантов бокал. Президент поднял свой. Они чокнулись с тихим звоном. Лемнер знал, что этот дивный звон он пронесёт через всю свою жизнь. Он благоговейно следил, как губы Президента коснулись бокала, и он пьёт из бокала, полного золота и бриллиантов.
Возвращая бокал на поднос служителя, Президент наклонился, и Лемнер увидел у него на шее небольшой, телесного цвета, мазок. Его скрывал высокий ворот рубахи. Теперь, во время наклона, мазок обнаружился. Лемнер беззвучно ахнул. Это был модулятор звука, сообщавший голосу двойника интонации и тембр Президента. Голова Президента склонилась, и Лемнер разглядел за ухом маленький розовый шрам, оставленный скальпелем. Перед ним был двойник. Величие, исходившее от двойника, было фальшивым. Обожание, которое испытал Лемнер к кумиру, было фальшивым. Награда на груди была фальшивым жетоном. Пылавший в сердце крест остыл, превратился в тромб. Сердце остановилось, кровь в венах стала сворачиваться. Лемнер испытал ужас. А когда сердце колыхнулось и снова забилось, почувствовал ненависть. Стал искать на лбу двойника место, куда всадил пулю другому двойнику.
Лемнер раскланивался, принимал поздравления, позировал перед камерами. Смотрел, как царственно, походкой императора, удаляется двойник, пропадая в золочёных дверях.
Глава двадцать третья
Лемнер был уловлен. Был африканской перламутровой бабочкой, попавшей в липкую паутину. В Африке к бабочке подбирался один чёрный паук. Теперь же три чёрных паука оплели паутиной Лемнера. Три паука, три попугая, три ветра, три воды, три стрелы, три пули. Лемнер был уловлен в бесчисленные треугольники. Они накладывались один на другой, вращались, образуя кабалистические звёзды. Пятиконечная, шестиконечная, восьмиконечная, и в каждой звезде был Лемнер. От него исходили лучи. Он был воздет на кремлёвскую башню и сиял рубином. Был на флаге государства Израиль и грозил Палестине. Был на православной иконе над ликом Богородицы.
Но он не хотел быть звездой, желал вырваться из колдовских треугольников. Нуждался в волшебных заклинаниях, что вырвут его из магических треугольников. Он нуждался в Лане.
Но Ланы не было. Не было в Георгиевском зале при награждении. Её телефон не откликался. Лемнер не знал её адрес, они всегда встречались у него дома.
Он пугался. Болезнь, несчастный случай? Они были неразлучны, а если расставались ненадолго, то перезванивались, Лемнер всегда знал, где её искать, и если час или два не видел её, набирал номер. Но теперь телефон молчал. Являлись ужасные подозрения. Она бросила его. Он ей наскучил. Он оказался мелким честолюбцем, возмечтал о Величии, которого не достоин. Она позабавилась с ним и бросила, как надоевшую куклу. Всё, на что он годится, — это муштровать проституток или охранять магазины и склады воров. Величие не про него. Не он мчался на бэтээре за стадом антилоп, вдыхая запах их жарких тел. Не он врывался в золотые ворота дворца, проносясь мимо фиолетового дерева. Не он целил из пистолета в лоб президента Блумбо. Не он закапывал вниз головой француза из Гавра, и на его голых пятках были жёлтые мозоли. Не он стрелял из пулемёта по беспилотнику, похожему на летающую рыбу. Не он, прижимая к горлу тангенту, управлял орудием, поражавшим украинские танки. Не он в лесопосадке схватился в рукопашной, продырявил верзилу с трезубцем на рукаве. Не он застрелил пятнистого, в змеях, орлах, черепахах, солдата в память о бабушке Саре Зиновьевне. Не он горел в полях пшеницы, и перед ним летели рыжие волосы проститутки Матильды. Не он плыл по чёрным водам, и вдали таинственно и волшебно мерцало, и он стремился в это неземное мерцание, но его не пускали, и он рвался прочь из этого мира, в котором бежала лёгкая, как антилопа, Франсуаза Гонкур и падала на деревянный настил веранды, и летели фламинго, и у танка лежал убитый танкист, и над ним висела жёлтая, как дыня, осветительная бомба, на запястье танкиста виднелись часы, и он хотел узнать час своей смерти, но бомба погасла, часы исчезли, и он не узнал час своей смерти.
Лемнер кружил по зимней Москве. Ему казалось, он встретит Лану в местах, где они были вместе. У Дома приёмов сквозь чугунную решетку он смотрел на заснеженный двор, на чёрные деревья, где летом в листве горели изумрудные фонари, трепетали белые бабочки, и Лана в алом платье гадала ему по руке. Он посетил особняк в Палашёвском переулке. Оттуда Лана провожала его в африканский поход, зачерпнула из фонтана воду и пролила ему на голову. Он посетил Ново-Спасский монастырь с золотыми, занесёнными снегом куполами. В усыпальнице Романовых был слышен глухой колокол, и Лемнер вспоминал запах её горьких духов.
Он тосковал безмерно. Страдали губы, помнящие нежность её плеч. Страдали пальцы, касавшиеся её бровей и дрожащих ресниц. Страдали глаза, в которых вдруг чёрной синевой вспыхивали её волосы. Страдали уши, в которых звучал её шепот.
Он посещал рестораны, куда они забредали, и она кружила ему голову предсказаниями, а он сладко пьянел, его охватывало чудесное безволие, и он танцевал с ней с закрытыми глазами.
Желая воскресить драгоценные воспоминания, он зашёл в ресторан на вершине башни, что у Смоленской. Все так же сверкал мелко нарубленный лёд. В нём стыли мидии, усатые, из костяных пластин, омары. В аквариумах открывали рты рыбы тёплых морей. Официант вычерпывал сачком скользкую вялую рыбину, и через час она подавалась к столу, розовая, окружённая паром, в цветастой фарфоровой рыбнице.
Им принесли осьминога, отсекали завитки щупалец, и Лана сказал, что осьминог похож на Ивана Артаковича Сюрлёниса, и Лемнер изумился подмеченному сходству.
Он продолжал искать, звонил, ждал звонка. Перебирал все их встречи, искал свои оплошности, гадал, чем мог оттолкнуть её и обидеть. И вдруг жгучая догадка. Она увидела в нём еврея, и это её оттолкнуло. В ней, как в каждом русском, таилась неискоренимая юдофобия, взлелеянная великими русскими юдофобами Гоголем, Достоевским, Лесковым. Волшебная русская словесность не стеснялась слова «жид». Этим словом Тургенев озаглавил рассказ, от которого Лемнера, студента-филолога, хватала оторопь, и на теле
