раз она обвиняла меня — всегда в одном и том же! Сколько раз мама вглядывалась в меня, растерянно и печально, прежде чем научилась защищать меня… Но не очень-то я убеждена в ее твердости! И я спешу сделать все, что могу.

— Мам! Я отдала ей кашу! Не верь, я ни ложечки не тронула, ей-богу!

Мать не слышала меня, она вся была в своем вечном споре, веки за стеклышками покраснели, надулись жилы на шее, и мне стало страшно. Я не различала слов, мне казалось, они с бабушкой на разные лады твердят одно и тоже бесконечное слово, зато я точно знала: мою мать обижают, ей больно, а бабка невозмутимо бьет и бьет в наболевшую точку своим маленьким красным клювом, долбит и долбит. Эта точка словно бы переместилась в меня, и я готова была уже задать реву, когда внезапно в распахе окна выросла тень темнее заоконного воздуха и присела на подоконник. Это была Таська.

— Эх вы! — пронесся проникновенный шепот, и протянутая рука погладила невидимую ребячью голову. — Чтой-то вам по ночам неймется! Спят добры люди, и вы нишкните! Нишкните! Ну чего, чего тебе, богатая, не живется?

Мама устало отмахивается, не поворачивая головы:

— Это вы, Тася? Поздно уже, идите. И нет у меня ничего сегодня.

Но Таську уже не остановить, да она и не слушает маму:

— Богатая! Ты глянь, сколько у тебя добра-то! — И она в волнении вжимает костлявые кулаки в плоскую грудь. — И матка еще живая, дай бог здоровья, конечно, глазыньки-то, ну так и потерпеть можно. Дай бог здоровья! А дочка! Дочка! — она перекидывает ноги в опорках в комнату. — Чего же тебе, богачка? А? — грозно вопрошает Таська. Но вдруг голос ее опускается в неведомые глубины, басовые ноты гудят так, что у меня начинает щипать в носу:

— А тут сиротскую долю маешь — ни матки, ни ласки-и! — Она утирает под носом и деловито втягивает в себя. — А вы лаетесь! Да я бы… Лаетесь, словно кто! Родные же… Родимые душеньки…

Мама близоруко щурится, и лицо над лепестком огня отливает бронзой.

— Ладно, — сурово и негромко говорит она, — ладно. Идите к себе, Тася. Не хватает еще, чтобы вы меня учили жить.

Какое-то мгновение от окна исходит шорох, а потом — Таськи нет. Мать сняла жакет и повесила его на спинку единственного стула. Вот сейчас она дунет на коптилку… Бабка вдруг беспокойно заворочалась, заерзала, хватаясь за воздух:

— Фар вос! — чирикнула она. — Фар вос! Майне цоре! — и все перешло в невнятное бормотание.

Мать, закусив губу, протирала очки, медленно-медленно, и ее пальцы вздрагивали.

— Фар вос! — вскрикивала бабка, и ее губы обиженно кривились. Мать дунула на пламя, и все пропало, утонуло во тьме, я забралась в постель, мать тяжело опустилась рядом и потянула одеяло на себя, из бабкиного угла доносились возня, кряхтение и вздохи. Я добросовестно пялилась в темноту, покуда крест рамы не сгустился в ней, — тогда я стала проваливаться словно бы в мягкий пух сна. Но едва мимо поползли какие-то добрые улыбающиеся чудовища, топчан мягко подкинул меня: мать поднялась и, шаря по столу, села к подоконнику. Виолончельным контральто прозвучала ее жалоба:

— Вот — дожила! — и мне позавидовали. И я богачка! Господи боже ты мой!

Она почти шепчет, но звуки усилены ночной тишиной и, быть может, еще не рассеявшимся сном. Я слышу ее и одновременно досматриваю сон. И во сне — или наяву? — мать натягивает на плечи жакет: окно открыто.

— Один старый, другой малый — богатство мое! Помоги, научи — что мне делать, мне, богачке?

Она сухо усмехается, и мне не нравится этот смешок, но я уже не могу удержаться и снова соскальзываю в иную реальность, и до утра меня гонят, и гонят… То бесконечные коридоры, по которым я бегу, то пытаюсь присесть, а стул чужой — и снова, и снова в путь, неизвестно зачем, и снова непонятная обида от невидимого притеснителя, а лица и имени у него нет… Обида, обида! Неназванная, беспричинная, она терзает меня, чтоб этот сон возвращался вновь и вновь через годы и годы.

Любовь

Никто и не пытался спорить, если говорили, что Люка — красавица. Поди поспорь! В школе она была самая хорошенькая, и теперь, на службе, тоже самая заметная. Ее яркая, пышная, золотисто-розовая красота не вызывала сомнений. Одни называли ее видной, другие — симпатичной, а третьи помалкивали смутно, с удовольствием улыбались. Третьи были мужчины. Но вовсе не одна красота составляла ее суть! На выпускном учительницы одна за другой подходили к ее родителям и благодарили:

— У вас такая прекрасно воспитанная дочь, просто приятно иметь с ней дело!

И при этом, что удивительно, ее не дразнили даже в младших классах и охотно с ней водились. А закадычных подруг она и сама не искала. Искала другого. Замирая, вглядывалась в пронизанную тенями поверхность зеркала, падала в сияющую глубину, скользила, парила в том, другом, зазеркальном воздухе. Каждая линия, каждый изгиб учили ее: вот такой надо быть. Искушать. Привлекать. Очаровывать. И всегда улыбаться! Хоть краешком губ, хоть ресницами взмахнуть, — но улыбаться, одаривать симпатией, обещать свою сердечность. Так она репетировала свою будущую роль, училась поражать цель без промаха. Анастасия Павловна огорчалась, выговаривала: «В кого такая уродилась, неужто ты не понимаешь, что бездельничать грех?» Николай Львович — тот и вовсе мрачнее тучи следовал в кабинет.

— Мамочка, ну что ты, я сию минуту присела к трельяжу! Мамочка, не сердись!

Впрочем, в отеческом доме она могла быть и иной: настойчивой, упорной, настырной.

А на службе конфликтов у нее не бывало. Начальнические наставления выслушивала серьезно, кивая своей изящной головкой, на подковырки отвечала уклончиво, охотно делилась рецептами праздничного пирога и осторожно относилась к сплетням. Ее считали умной. Восхищались:

— До чего все знает! Какие нынче цвета в моде, и кому какой носить камень, и кто ты есть по гороскопу, и про травы, чем лечиться. И не выставляется ни капельки. А до чего выдержанная! Никому не сгрубит.

И все это была чистая правда.

В родной дом с некоторых пор гостей приглашали на нее. Гостям она говорила: «Сейчас вы умрете». Или: «Сейчас вы упадете». Для нее это звучало одинаково. И исчезала, чтобы возникнуть в одеянии необычайно удачного фасона, и, сияя скромным торжеством, медленно поворачивалась вокруг своей оси, предоставляя разглядеть себя со всех сторон. И ее горделивая скромность являлась как бы дополнением к наряду. А гости падали и

1 ... 56 57 58 59 60 61 62 63 64 ... 91

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова бесплатно.

Похожие на «Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова книги

Говорит Ленинград - Ольга Берггольц - Поэзия
Стихи - Станислав Куняев - Поэзия
Стихотворения - Семен Надсон - Поэзия
Избранные эссе 1960-70-х годов - Сьюзен Зонтаг - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 07 - Александр Беляев - Публицистика
Всемирный следопыт, 1926 № 06 - Александр Беляев - Публицистика
Время Бояна - Лидия Сычёва - Публицистика
Стихотворения - Вера Лурье - Поэзия
Первая книга автора - Андрей Георгиевич Битов - Русская классическая проза
Русские символисты - Валерий Брюсов - Критика

Оставить комментарий