одновременно грусть, когда она говорит о крестном. Может, у них что-то было или начиналось? Или мне кажется? – Мне важно тебе сразу обозначить это, чтобы ты не придумала себе чего-то такого, чего нет. Я до сих пор в шоке от такого совпадения, что именно ты его жена. Я слышала, что он женился, но не знала, на ком. Максим, наверное, тоже в шоке.
– Наверное, – смотрю на нее и думаю, а что если прямо сейчас все рассказать? В голове так и пульсирует шальная мысль “расскажи-расскажи-расскажи”. – Знаете, мне есть, чем вас удивить, и я заранее прошу у вас прощение, когда вы обо всем узнаете. Не сейчас. Чуть позже.
– Не могу представить, за что ты можешь просить прощение, если только за то, что вышла замуж за лучшего мужчину на планете, – то ли фонарь на улице драматично отбрасывает тени на ее аристократически очерченное лицо, то ли оно омрачается от сказанных слов, и я все больше убеждаюсь: у них могла сложиться собственная история, если бы не наш фиктивный брак, если бы дядь Женя не нянчился со мной последние пять лет. – Но за эти слова я прошу меня извинить.
– Мне не за что вас прощать, вы замечательная, спасибо, что пришли поздравить маму, – я замечаю последнее слово, когда оно уже из меня вырывается. Но мне так не хочется начинать маскировать его под очередную ложь. Только не в этот момент.
– Маму?
– Маму.
– Что это значит, Аделина?! – Она непонимающе смотрит на меня.
– Кажется, я только сейчас осознала, насколько большую жертву во имя моего спасения принес дядя Женя, – шепчу, снимая с себя шелуху очередных иллюзий вперемешку со слепотой.
Михалыч зажигает свет внутри салона машины, но Марина рукой показывает еще подождать и неотрывно смотрит на меня. Я замираю, практически не дышу, но также неотрывно смотрю на нее в ответ, а потом глубоко моргаю, вложив в этот жест всю силу своего “да” на ее немой вопрос.
Она поднимает руку и медленно отодвигает челку с моего лба, второй рукой заправляет прядь за ухо, прямо как ее сын. Касается пальцами моего лба и трогает его так нежно, но так осторожно, будто она слепая и может общаться только на ощупь. Я рефлекторно дергаюсь от прикосновения, но она продолжает, аккуратно, словно приручая дикого запуганного зверька.
– Я сейчас придумываю себе то, что в реальной жизни невозможно. Скажи, что я вижу то, чего нет, – ее теплое дыхание согревает мое лицо, она продолжает гладить мой лоб, щеки, нос. – Нет, лучше скажи, что чудо возможно. Ада… Ты… У меня сейчас сердце выпрыгнет, ты это понимаешь? Ты…
– Кира, – из моих легких выходит последняя порция кислорода, и я жадно начинаю восполнять его дефицит, хватая воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег.
Марина разворачивает меня лицом к фонарю. Чувствую, как дрожат ее пальцы и дыхание, вижу застывшие слезы в глазах и в следующее мгновение она притягивает меня к себе и укрывает своими руками, гладит волосы, спину и беззвучно плачет.
– Умоляю, скажи, что это правда. Ведь если это злая шутка, я возненавижу тебя, – она отстраняется от меня, всматривается.
Время останавливается. Сверчки больше не верещат. Чувствую только, как волосы шевелятся на голове у корней, а сбивчивое дыхание Марины требует моего ответа.
– Это правда я. Простите. Аделина Потапова – это маска, броня, за которой все эти годы пряталась израненная Кира. Мое лицо было изуродовано здесь и здесь, – берусь за ее руки и ими ощупываю свой лоб, потом щеки, нос, подбородок. Веду их до сердца, потом до селезенки. – Я тогда, в больнице, письменно отказалась от операции. Хотела умереть. Дядя Женя орал благим матом. Но я запретила себе жить. И тогда он предложил другой план. Новую внешность. Новое имя. Новую жизнь. Ценой моей жизни стала моя смерть. И он ее заплатил, поклявшись памятью своей погибшей жены и дочери никогда и никому ничего не говорить. Он сдержал свое слово.
– Кира, – Марина берет мои руки в ладони и целует их, мои щеки заливает дождь из слез. Сколько во мне их, бездонный океан? Ее взгляд резко ожесточается, она отпускает мои руки и крепко встряхивает меня за плечи. – Макс, боже, он же умирает каждый день без тебя, Кира!
– Я… – Начинаю рыдать все громче, но и злиться на ее обвинения. – Мне, знаете ли, было не до вашего сына. Он выгнал меня из дома, обвинив в измене, переспал с Кариной и, как потом оказалось, весьма успешно. А я… Я собирала себя по кускам, как могла, после смерти папы, после пыток вашего мужа. Не смейте меня осуждать! С этим я отлично справляюсь и без вас. Я сама себе и судья, и палач.
– Кира, девочка моя маленькая, прости, прости нас за все, – от ее резкого тона не остается и следа. – Это просто шок у меня. Боже, я же не сошла с ума? Это ты? А Женя?! Оливка?
– Фиктивный брак для отвода глаз. Оливка только моя дочь. Но она считает дядю Женю своим отцом. Он любит ее, как родную. Вот и все. Если вы собираетесь все рассказать сыну, то, прошу, не делайте этого. Я сама. В ближайшее дни он все узнает от меня. До моего отъезда.
– День рождения у Натальи, а самый лучший подарок получили все мы, – она снова берет меня руками за лицо и целует в лоб. У нее ласковые губы. – Я ничего не скажу ему, дочка. Я не успела узнать тебя Кирой, но уже полюбила Аделиной. Если ты сможешь простить моего сына за Карину, за Кирюшку, если ты его все еще любишь, если у вас с Максимушкой хватит ума и мужества быть вместе, я буду самым счастливым человеком на свете.
– Люблю, – не хочу врать этой женщине, бабушке моего ребенка.
– Кира, нам всем тебя так не хватало, – ее голос срывается. – Но Макс, он же обезумел от горя и только с твоим появлением, как Аделины, он стал оживать. Я же видела, что происходило с ним тогда в самолете. Я еще не поняла, почему он потом сорвался с вечера памяти твоего папы. Он увидел тебя и ты ему тогда сказала про Женю, да?
– Да.
– Кира, бог мой, что же с ним будет, когда он все узнает? Что это ты была, что тогда, в самолете, что на вечере памяти…
– Убьет меня? Возненавидит? – Выдаю самые пессимистичные варианты развития событий.
– Он привяжет тебя к себе и больше никогда не отпустит. Я не знаю
