на виновника.
На другой день на всех заборах появилась надпись:
ТУМАНОВ ЕВРЕЙ
Владик нам об этом не рассказал, и мы узнали только позже. А потом сообщение: “Завтра меня будет бить весь класс”. Мы долго говорили с ним, предлагали не пойти в школу, или мы отправимся к Вере Сергеевне, но он твердо решил идти. В день “избиения” мы с Аллой стояли невдалеке, наблюдая за событиями. По дороге в школу Владика ждала группа “товарищей”, человек 20, мальчики и даже девочки. Начались крики, угрозы, кто-то бросал камни, но он дошел до школы благополучно.
Зато тут же появилось сообщение о классном собрании, посвященном “делу Туманова”. Мы думали, что это будет разбирательство избиения, но не это стояло на повестке дня Веры Серы. На собрание пошла Алла, она сидела одна, за последней партой, и слушала. Началось с выбивания портфелей.
– Видишь, Туманов, к чему это приводит! Ты уничтожил ценнейший экспонат! Как класс мог не реагировать?
Владик робко ответил:
– Но меня никто не побил. Зато на заборах было написано, что я еврей.
– А кто же ты, разве ты не еврей? Смотри, у меня в журнале есть разные национальности. Разве еврей это оскорбление?
Класс молчал, молчала Вера Сера. Алла думала: “Боже мой, что должен ответить на это издевательство одиннадцатилетний мальчик?”
Затем, после долгой паузы, он сказал:
– Да, конечно, я еврей, и еврей это не оскорбление, но когда это пишут на заборе, это совсем другое дело – это оскорбление.
С открытием эмиграции судьба сына была в наших руках.
* * *
Это был 1972, восьмой год со времени создания Мадригала, дела которого были, мягко говоря, далеки от благополучия – музыка Волконского запрещена, работа Мадригала рассматривалась многими официальными лицами, как “подрывная деятельность”. А внутри ансамбля, как я уже писал, происходили сложные перемены. Между тем, эмиграция набирала силу, особенно после так называемой Поправки Джексона в Конгрессе США о возможном расторжении Соглашения о торговле. К 1973 г. число подававших на отъезд резко возросло. Уехала в Израиль моя кузина с семьей, люди начали буквально бежать. В конце года я узнал, что Андрей Волконский подал на отъезд.
Страх перед будущим, ненависть к режиму, судьба сына, антисемитизм и никакой перспективы творческой работы без Андрея в разваливающемся Мадригале – Наше время подошло. Мы решили ехать, но процесс был очень трудным. Не говоря о расставании с родными и друзьями, каждый “подавант” должен был пройти через унижение разоблачительных собраний на работе. И мы с Аллой, чтобы избежать этого, подали заявления об уходе, она из Института акушерства и гинекологии, я – из Филармонии, хотя я оставался внештатным преподавателем Ипполитовского музучилища и Мадригал нанимал меня для отдельных концертов и гастролей. Для меня было важно, чтобы ансамбль не пострадал за “плохую политическую работу”. Через короткое время после подачи я ушел и из музучилища им. Ипполитова-Иванова. Когда всем уже было известно о моем отъезде, мне позвонила директриса училища Елена Констатиновна Гедеванова. “Спасибо, Александр Натанович, что вы ушли с работы, – сказала она. – Теперь у меня не будет неприятностей”.
В Мадригале было несколько таких “кандидатов”, как я, в их числе Боря Берман и Боря Казанский, Лев Маркиз, но они уехали позже. Конечно, другие члены ансамбля видели происходящее, но не задавали вопросов. Кроме Ларисы Пятигорской, которая во время гастролей в Баку спросила, как бы между прочим (мы сидели вдвоем на скамейке):
– Саша, а ты что, лыжи намылил?
– Ты о чем? – ответил я.
Если бы только Лариса могла знать, о чем я думал в этот момент. В это время было уже известно, что вместо Израиля, можно выбрать одну из четырех стран: США, Канаду, Австралию и Новую Зеландию. И как раз накануне вечером я обдумывал эту проблему, сидя в гостиничном ресторане Баку. В моих руках была чашечка хорошего кофе, приготовленного в джезве, на столе стоял бокал кислого кавказского вина, а на маленькой эстраде играл оркестрик: флейта, саксофон и что-то еще. Музыка была восточная, арабская или турецкая. И в моих мыслях вспыхнуло – это ведь то, что будет окружать нас и служить фоном жизни в Израиле! Я буду слышать такую, или другую флейту каждый день, на улице, в автобусе. Нам невозможно ехать в Израиль! С этим я вернулся домой.
В декабре 73-го мы подали заявление на отъезд. За день до этого состоялся знаменательный разговор Аллы с отцом, Евгением Гутмановичем Рейфом.
– Папа, мы думаем об эмиграции. Я должна знать твою реакцию, прежде, чем подавать. Скажи одно слово – нет – и мы не поедем.
Ответ был коротким:
– Если бы я был на двадцать лет моложе, я ушел бы пешком!
После этого мы могли обсуждать наше решение с семьей.
Каждый в этой ситуации, после подачи, как бы повисал в воздухе: Мог прийти отказ, но, в то же время, нужно было думать о квартире – в нашем случае о продаже нашей кооперативной, о деньгах для отъезда: отказ от советского подданства стоил по 1000 рублей на человека, и главное – о расставании с родными. Мне было хорошо, я, как говорил Шолом-Алейхем, был сиротой. Но у нас были любимые друзья. А главное, мы оставляли старых, больных родителей Аллы и ее брата с женой на сносях. В те времена отъезд из Союза был расставанием навсегда. Хотя дóма и велись безнадежные разговоры о приезде родителей к нам, в неведомое будущее, когда мы устроимся…
В самом начале года уехал Андрей. Я подробно описывал историю его отъезда в первой части воспоминаний. Проводы в его квартире были моей последней встречей с человеком, который сыграл такую судьбоносную роль в моей биографии. Фортуна развела нас навсегда, время от времени я слышал о передвижениях Андрея в Европе, но мало было мне известно о его работе и жизни. Обо всем этом я узнал значительно позже, уже в процессе работы над моими воспоминаниями.
Между тем, наше мучительное ожидание заполнялось разными деловыми заботами и общением с другими, ждавшими ответа “подавантами”. Часто мы узнавали об отказах, а люди к тому времени продали квартиру; в другом случае нашего знакомого, уже получившего разрешение, сняли с самолета, и он сумел эмигрировать только год спустя. Через что эта семья прошла!
Ольга Зиновьевна, мать Аллы была тяжело, смертельно больна: рак крови. Болезнь двигалась вперед, но были периоды ремиссий. В один из них мы перевезли Ольгу Зиновьевну с ул. Качалова к себе в Давыдково. У нас был балкон с видом на реку Сетунь
