Сибирь, где все время проходило в приемах, переездах, обедах, посещениях и т. д. Я совсем бросил ухаживать за известной двоюродной сестрой; теперь у меня есть одна настоящая и последняя (я думаю) зазноба. Не знаю, догадаешься ли ты про кого я говорю? Что впереди – одному Богу известно; я надеюсь и жду терпеливо развязки. Как мне хотелось бы поскорее тебя увидеть и о многом, очень многом поговорить.
Вот уже седьмой месяц как мы с тобой, или «Азов» с «Тамарой», расстались, это просто свинство! Я совсем соскучился по милому моему «Ducky»; а ты знаешь, между прочим, что ты совсем хороший человек! И пишешь так часто и такие славные занимательные письма; прошу тебя продолжать писать, теперь по крайней мере я буду в состоянии тебе отвечать. На днях тут гостил Макс Баденский тоже хороший человек!
Ксения и я тебя крепко обнимаем и желаем скорого окончания плавания. Итак, прощай еще раз, от души спасибо за последнее письмо.
Твой Ники.
Великому князю Александру Михайловичу
25 сентября 1891 года.
Фреденсборг.
Милый мой Сандро!
Большое тебе спасибо за два последних письма. Вот так год! Смерть уже третий раз посетила нашу Семью. Делается грустно и после такого случая иначе смотришь на жизнь! Как мы здесь надеялись и молились за чудную Аликс и вдруг ее не стало[632]. Я верить не хотел и не мог совсем представить себе, что ее больше нет на свете. На следующий же день, 13‑го, по получении этого грустного известия мы все впопыхах оставили Фреденсборг, откуда 6‑ю днями раньше уехали дядя Вилли и тетя Ольга полные надежд, и через Берлин поехали в Москву[633]. Не могу тебе выразить моего чувства при встрече с несчастным Павлом и бедными, убитыми горем родителями, а также при входе в черный вагон с гробом дорогой покойной. Не из веселых было это возвращение в Петербург, хотя общество в поезде было очень многочисленное; в конце был прицеплен вагон с телом.
17‑го утром приехали в Питер и при летней погоде пошли за колесницею в крепость. Из войск принимали участие следующие части: лейб-гвардии Преображенский полк, Конная Гвардия и Лейб-Гусары, одна пешая и 2‑я конная батареи. На другой день уже состоялись похороны, чему я был даже рад, потому что чем скорее приходит развязка в таком грустном случае, тем лучше, иначе, по-моему, тупеешь. Погода стояла удивительная для нашего Севера, в тени было 16 градусов.
Я усердно посещал наш Аничковский сад и гуляя вспоминал про светлые времена, про каток зимой 1890 года, про картофель и тебя. Кроме дяди Вальдемара, приехавшего с нами, в доме жила тетя Мари с обоими старшими дочерьми Мисси и Даки[634] (это настоящая Ducky). Обе писаные красавицы, страшно выросли и так сказать возмужали с тех пор, что мы их видели в Красном. Твой брат Алексей[635] с ними очень любезничал; я с ними обращался как с Воронцовыми во время нашей зимней возни после чая.
Если бы мы остались в Питере более 4‑х дней, я бы начал ухаживать за Ducky, хотя долго бы мне пришлось думать, какую бы из двух выбрать – обе такие прелестные существа. Вообще я замечаю, что мне пора жениться, так как я невольно начинаю все чаще и чаще засматриваться на красивенькие лица. Притом мне самому ужасно хочется жениться, ощущается потребность свить и устроить себе гнездышко. Читая эти строки ты верно улыбнешься моим мечтам; но, между прочим, ты сам в таком же положении!
Кстати, что я заговорил на эту тему. Ты в нескольких письмах спрашиваешь меня относительно Ксении. Я всей душой желал бы осуществления твоей заветной мысли, и для Ксении никого кроме тебя не знаю. Я уверен, что Папá и Мамá ничего против иметь не будут, но тебе придется обождать годик или два!
Теперь относительно ее самой: я никогда ни полусловом об этом с ней не говорил и не считаю себя вправе ни обнадеживать тебя, ни доставлять тебе горе или разочарование. Мне даже кажется преступлением вмешиваться в такое серьезное дело. По некоторым признакам я могу судить, что она тебя может быть любит, но это мое собственное мнение ничем существенным не подтвержденное. Повторяю, что я решительно не могу дать тебе короткий, определенный ответ: да или нет. Во-первых, оттого, что я совсем не знаю ее мнения, а во-вторых, если бы и знал, то все-таки не мое дело отвечать тебе прямо. Я думаю, что в последствии ты сам увидишь, какой оборот примет дело и как тебе нужно будет держаться! Бог даст все разрешится в твою пользу, на нашу общую радость и тогда мы отпразднуем славную свадьбу!
Как бы я желал, чтобы моя также случилась в тот же год! Но в моем деле гораздо больше затруднительных обстоятельств, чем в твоем – это я тебе наверное говорю! Вот все покаместь.
Сюда мы пришли 24‑го, сделав переход в 40 часов; погода была замечательная для осени, только у Копенгагена немного покачало. Из судов в море были: «Николай I», «Адмирал Нахимов», старый знакомый из Тихого океана «Минин», «Дмитрий Донской» и «Забияка» – все три уходящие в заграничное плавание. Лучше всех шел «Донской», в продолжение 6 часов не могли уйти от него, так он хорошо держался. На «Нахимове» мы были 2‑го сентября, а на «Забияку» поедем в вокресенье, 29‑го.
Очень наслаждаюсь здесь. Очень боялся, что пошлют на похороны Вюртембергского, но, к счастью, твой отец поехал в Штутгарт. А теперь до свидания, мой дорогой Сандро. Крепко тебя обнимаю. «На Бога надейся, сам не плошай». Буду тебе помощью во всем.
Твой Ники.
Великому князю Александру Михайловичу
29 мая 1892 года.
Бернсдорф[636].
Мой дорогой Сандро!
Прости меня опять, что я так долго заставил тебя ждать тебя своим ответом, но ты сам поймешь, что последние дни в городе были очень занятыми. Засим, жизнь в таком многочисленном семействе, как наше, положительно поглощает все свободное время; бывают дни, когда я приходил в свою комнату для того, что переодеться и на ночь лечь в постель. Теперь я хочу тебя сердечно поблагодарить за то, что ты написал мне три письма, из которых последнее пришло сегодня!
На другой день нашего выходы из Петербурга я говорил с Ксенией у себя в каюте про занимающий тебя вопрос о переписке с нею. Она сначала смутилась, подумавши, что я знаю кое-что другое вероятно, но затем сказала, что это ей было бы очень приятно. Когда я
