быть в одной упряжке с отродьем предателя. Я, потому что меня тошнит от талигойской тупости.
– Вы… вы…
– Мы же договорились, юноша, – поморщился Рокэ. – Научитесь держать шпагу и полу́чите свое удовлетворение. Убивать вас сейчас по́шло… К тому же мне любопытно, смогу ли я научить Окделла драться, как Алва… Если у меня получится, я возьмусь за Моро.
– За Моро?
– Именно. Я обучу его играть на гитаре. То, на что вы таращитесь целый вечер, называется гитарой. Ее придумали мои предки-мориски, и души в ней поболе, чем во всех лютнях и мандолах мира. – Ворон засмеялся и взял несколько аккордов. – Мы, мерзавцы, иногда бываем сентиментальными, а иногда – веселыми. Люди благородные всегда до отвращения серьезны. Мой вам совет, Ричард Окделл, – сильные пальцы вновь побежали по струнам, – если не хотите сдохнуть от скуки, держитесь подальше от напыщенных павлинов вроде Придда или Штанцлера.
– Это окско… оксорбление, – не очень уверенно выговорил Дикон.
– Да ну? – Алва отложил гитару и налил себе вина. – Вы доверяете кансилльеру, юноша?
– Разумеется. – Дикон решил встать и уйти. Подняться ему удалось, но затем его повело в сторону, и он неуклюже свалился обратно в кресло.
– Вы слишком много выпили, – поморщился маршал, – так что сидите смирно. Я не желаю знать, что вы ели на ужин, а станете дергаться – вас вывернет наизнанку. Но вернемся к вашему кансилльеру. Он знает, что я о нем думаю, но молчит. И вы промолчите. Иначе вашего драгоценного Штанцлера придется считать трусом, глотающим оскорбления. Впрочем, он и есть трус…
– Эр Август не тур… трус!
– Трус, – отрезал Алва. – В отличие от вашего отца. Именно поэтому Эгмонт мертв, а Август всех нас переживет.
– К-как вы смеете говорить о… о моем отце… В-в-вы…
– Я смею все, юноша. И буду сметь. Мне не нужно ничьей милости – ни от Создателя, ни от людей, если предположить, что люди на нее способны. Но и от меня милости не ждите.
– Я… и не ж… ду! – возмутился Дикон.
– Правильно, вы ее лопаете нежданной. Вы были рады, Окделл, когда я раз за разом прогонял от вас волка. Рады и счастливы. И это правильно – нет ничего глупее смерти в семнадцать лет из-за дурацких фанаберий. Жизнь одна, юноша, и ее нужно прожить до конца. Глупо самому укорачивать то, что с восторгом укоротят другие. Какого Змея вы, ничего не понимая, влезаете во все эти драки, склоки и передряги? Вам что там, медом намазано?
– В-в-вам не понять…
– Изумительный довод! Лучше выглядит только гордый уход, но это у вас сейчас не получится.
Маршал вновь склонился к гитаре.
– Будьте осторожны, Ричард Окделл, – у Добра преострые клыки и очень много яда. Зло, оно как-то душевнее… Пейте, юноша. Утром вам так и так будет худо, поэтому постарайтесь вытянуть побольше из вечера. А я спою вам песню о ветрах далеких…
Удивиться Ричард не успел. Петь ему Ворон не собирался, просто с этой строчки начиналась песня, герцог же потерял к своему оруженосцу всякий интерес. Допивая вино, Дикон видел чеканный профиль своего эра, больше, чем когда бы то ни было, напоминавшего Леворукого. Юноша был слишком пьян, чтобы злиться, какое-то время он еще понимал, где и с кем находится, потом человек с гитарой исчез, уступив место странным светящимся переходам, в которых бродила отвратительная и равнодушная смерть.
Дикон бежал, шел, полз, слыша позади ритмичный стук. Его кто-то звал – он не мог понять кто. Тело было неловким и неподъемным, каждое движение давалось с трудом, потом сзади раздался крик ужаса, перешедший в стон и какой-то жуткий хруст. Дикон обернулся и не увидел ничего – позади оказалась стена. Он знал, что спасен, но вместо радости испытывал жгучий стыд, будто совершил что-то бесчестное. Все было плохо, пока не появилась Катари. Королева ласково улыбалась, и на ней отчего-то было то самое оранжевое платье, которое носила в приснопамятный вечер Марианна, а на руке горел бриллиант Килеанов.
– Если знаешь, что утром будет плохо, возьми все от ночи… – засмеялась Катарина, расшнуровывая корсаж, и Дикон бросился к ней, топча рассыпанные по ковру гиацинты.
Проклятье, что это за стук?!
– Сударь…
Чужой и его кошки! Кто здесь?
– Сударь, вода для умывания в кувшине, а здесь отвар горичника…
Дикон разлепил глаза и обнаружил себя в собственной постели. Как он до нее добрался, оставалось загадкой, но он добрался и даже умудрился раздеться. Сделав еще одно усилие, юноша поднял голову и столкнулся с неодобрительным взглядом державшего поднос Хуана. Раньше кэналлиец так себя не утруждал. Дик с мученическим вздохом протянул руку и взял тяжеленную кружку. Горичник и впрямь оказался очень горьким, но оторваться от непривычного пойла было невозможно. В голове немного прояснилось, и юноша промямлил:
– Эр маршал…
– Уехал.
Хуан отдернул занавеси, впуская послеполуденное солнце. Какой сейчас может быть час?
– Пятый час пополудни, сударь, – сообщил кэналлиец. – Возможно, вам будет интересно узнать, что началась война.
Часть III. «Шут»[105]
Не бывает обстоятельств столь несчастных, чтобы умный человек не мог извлечь из них какую-нибудь выгоду, но не бывает и столь счастливых, чтобы безрассудный не мог обратить их против себя.
ФРАНСУА ДЕ ЛАРОШФУКО
Глава 1
Талиг. Оллария
398 год К.С. 18-й день Летних Скал
1
Квентин Дорак в тяжелом парадном облачении торжественно проследовал к кардинальскому креслу, готовясь выслушивать пустопорожнюю, ничего не решающую болтовню. Триумфальный зал, где заседал Совет Меча, по праву считался одним из красивейших в Новом дворце, но мрамор и бронза кардинала не занимали – положение было, мягко говоря, непростым. Поступившие из Варáсты известия означали одно – войну. Самую мерзкую из всех войн, когда враг известен, он везде и притом нигде. С армией, пусть и превосходящей по численности, справиться можно, особенно имея таких полководцев, как Алва и фок Варзов, но что делать с отрядами бирисских головорезов? И что делать с врагами, занимающими обитые черным атласом кресла Лучших Людей? Уничтожить? Или еще не время…
Сильвестр не сомневался, что кансилльер и его сторонники рады и счастливы, но владели собой мерзавцы отменно. На полном лице Штанцлера застыло выражение озабоченности и тревоги, братья Ариго и Килеан-ур-Ломбах кажутся возмущенными, Придд, напротив, остается невозмутимым, но на его ледяной физиономии что-то прочесть вообще непросто. Пожалуй, тяжелей понять только Рокэ…
На Совет Меча Первый маршал Талига явиться соизволил и
