пильное дело (на реке Назе) и в других местах[912].
Переведенцам на месте выдавали муку и деньги[913]. Из позднейших документов мы узнаем, что эта зарплата не была постоянной, и в зимнее время («для нынешних зимних малых дней… с ноября по апрель», когда короткий световой день не позволял работать, столько же времени, как летом) мастеровые получали жалованье «вполы» и даже еще меньше[914].
Из просмотренного мною именного списка почти тысячи «мастеровых людей вечного житья» 1723 г. следует, что среди них были люди самых различных профессий. Больше всего было каменщиков и кирпичников (455 человек), меньше – «штукотуров», «каменоломщиков», кузнецов, столяров, «рещиков на дереве» и «рещиков на камне», плотников, пиловщиков, гончаров, токарей. По два-три человека было «оконничников», «живописцев» (маляров), портных, литейщиков «медного дела», прядильщиков, мастеров «замшевого лосиного дела». Плотинных и пильных мастеров было вообще по одному человеку.
Всех мастеровых делили на «умеющих» и «малоумеющих», женатых и холостых. Лучше всего (в смысле жалованья) было быть умеющим и женатым, хотя умеющим и неженатым быть тоже было неплохо. Самыми высокооплачиваемыми были каменщики, кирпичники, столяры, резчики – по 30–40 алтын (90 коп. – 1,2 руб.) «на день за вычетом воскресных дней», меньше всего получали «малоумеющие» разных профессий – от 20 алтын (60 коп.) до 8 денег (4 коп.)[915]. Жизнь мастеровых «вечного житья» в Петербурге была трудна. Это отразилось в фольклоре, на знаменитом лубке «Мыши кота погребают». Среди мышей, покалеченных котом (который своими замечательными усами весьма напоминает Петра Великого), идет «мышь, охтенская переведёнка, несет раненного котом своего ребенка».
Мастеровые жили в Петербурге как в ссылке, они не могли съездить домой к родственникам даже на время, не говоря уже о возвращении к родному очагу. Каждого пойманного беглого мастерового за побег сурово наказывали: били плетью или кнутом с назидательным приговором «при других ево братьев мастеровых людех, чтоб и другим оного чинить было неповадно»[916]. В 1722 г. несколько каменщиков писали в своей челобитной, что с 1711 г. «в своих домех не бывали и с свойственники не виделись». Они просили отпустить их на время «для свидания с свойственники и для забрания пожитков». На этот раз челобитчиков отпустили, но лишь тогда, когда оставшиеся в Петербурге их товарищи дали поручные записи, то есть гарантировали, что челобитчики непременно вернутся назад. На этом бюрократическая процедура не кончилась: сами просители тоже подписали обязательства «по отпуску стать по-прежнему в Санктпитербурхе к тем своим срокам, до которых отпущены будут»[917]. Приметим, что речь идет не о солдатах, ссыльных крепостных или даже дворцовых крестьянах, а о лично свободных посадских. Впрочем, они, как и все от «князя-кесаря» Федора Ромодановского до последнего дворового, были «холопы государевы». В 1721 г. власти решили все-таки не задерживать насильно вдов мастеров «вечного житья». Им разрешили съезжать с детьми не старше 3 лет «на прежние свои места… отколь они высланы». Разрешение, как видим, ограниченное – дети старше трех лет признавались уже «вечного житья»[918]. Меньше мы знаем о переселяемых крестьянах. Но точно известно, что деревни вокруг Сарского Села, владения Екатерины Алексеевны, заселяли дворцовыми переведенцами из-под Москвы[919].
С 1719 г. партии работных из губерний уже не приходили в Петербург, развивалась подрядная система. Она стала возможной только благодаря притоку вольнонаемных рабочих. А их становилось все больше и больше – люди хотели заработать деньги на уплату государевых податей, помещичьих оброков. Вольные рабочие были на стройках, в лавках, даже в царских дворцах полы мыли «из переведенских вольных баб восемь добрых», которым полагалось жалованье и сукно на платье[920]. Контингент вольных образовывавался за счет двух источников. С одной стороны, в городе оставались те, кого по разнарядке приводили из губерний. На это уже обратил внимание заезжий иностранец, писавший в 1717–1718 гг., что «очень большое число работных людей из татар, русских, калмыков, после того как отработали положенное время на Е.ц.в., не захотели отправляться в дальний путь домой, а получили достаточно работы за деньги у многих господ, которые все время строили все больше и больше домов и, следовательно, имели свою выгоду; несколько тысяч из них тут же обосновались и построили себе дома, тем более что им разрешалось занять для этого любое место»[921].
С другой стороны, город начал притягивать к себе свободные рабочие руки – учитывая сезонность сельскохозяйственной работы и острую потребность в деньгах. Введение в 1724 г. системы паспортов, выдаваемых отходникам, снимало с таких крестьян подозрение в том, что они беглые. Да и крепостных в Петербурге становилось все больше. Когда стало ясно, что Петербург – это не временная, вроде Прешбурга, прихоть царя, многие дворяне, вслед за дворцовым ведомством, начали перевозить своих «крестьянишек» поближе к Петербургу – в Ингерманландию, в Псковский и Новгородский уезды. В эти годы заметно уменьшился на Северо-Западе России клин черносошных и дворцовых земель, которые стали жаловать помещикам-переселенцам. Это резко изменило демографическую ситуацию на Северо-Западе. Если в губерниях Центра за 1719–1762 гг. численность населения выросла на 5,1 %, то на Северо-Западе прирост составил 41 %, т. е. в восемь раз больше, чем в наиболее населенной части страны. Все это стало следствием механического увеличения населения, точнее – насильственных переселений. Поэтому, кроме солдата, чиновника, переведенца с Охты, характерной фигурой на улицах Петербурга стал холоп, дворовый. Они обслуживали нужды господина, и число их росло постоянно. По выборочным подсчетам Л.Н. Семеновой из 8 778 горожан мужского пола, учтенных в 1737 г. по нескольким сотням Адмиралтейского острова и Московской стороны крепостных было 2 634 человек, т. е. почти треть![922] Тут можно было увидеть и помещичьего крестьянина, приехавшего по делам или с оброком для господина, который служил в полку или служил на флоте. Уже в петровское время были заложены основы специализации пришлых в Питер рабочих: ярославцы и костромичи были каменщиками, новгородцы плотничали и занимались извозом. Так что отраженная на полотне Н.А. Синявского в более позднее время сцена «Молодая крестьянка, вырывающаяся из рук красивого ярославца» могла произойти и в петровское время[923].
Все это было неудивительно. Постепенно условия жизни в молодой столице улучшались – появилась городская инфраструктура, наладился подвоз провианта, развивалась торговля, вообще люди как-то приспособились к жизни. Если в 1718 г. Канцелярии от строений требовалось для строительства в Стрельне не меньше десятка тысяч гвоздей, то нужно было только дать распоряжение «о покупке в Санкт Питер Бурхе на Гостином дворе в Железном ряду у лавошников»[924] этого товара, и завтра его уже могли привезти на стройку. За пятнадцать лет до этого добыть каждый
