низкая курная изба с одной комнатой (часто без потолка), большая печь. Низенькое, узкое окно закрывали либо доской, либо рамой с кусками слюды или старой промасленной бумаги. Освещение в таком доме давала лучина, воткнутая в щель в печи или в стене. Как вспоминает непривычный к такому жилью немецкий путешественник, войти в дом простолюдина было нелегко – для этого маневра нужна особая поза, ибо «высота порога по меньшей мере два фута (т. е. 60 см. –
Е. А.), а дверь бывает редко выше трех футов, и приходится, при необходимости, высоко поднимать ногу и продвигаться с сильно наклоненной головой, отчего получается не только странная фигура, но иные даже летят кувырком»[944].
С трудом проникнув внутрь, гость задыхался от печного дыма и смрада нечистого жилья. Он с ужасом смотрел на щелястые стены с полчищами клопов: они с нетерпением ждали, когда гость уляжется. Да и лечь-то ему было негде, кроме как на лавке вдоль стены, на огромной, разогретой к вечеру печи, да на зыбких, подвешенных к балкам полатях. Они все уже были заняты многочисленной семьей хозяина и постояльцами, которых насильно подселяли, – постойная повинность! Тут же рядом с людьми жила скотина, куры, кошки и собаки, подчас весьма недружные. Думаю, что разглядывая рисунки художника екатериненских времен Ж.Б. Лепренса, запечатлевшего сцены крестьянского быта (в особенности «Внутренность русской избы ночью»[945]), мы не погрешим против истины, если скажем, что так было и в петровский период: такой же дом без потолка, полные народа полати, дети, спящие на куче тряпья на полу, полуголая хозяйка, слезающая с лавки – все это было несколько столетий. «Храп при этом, – продолжает наш автор, избалованный своей уединенной немецкой спальней с пуховиками, – стоит такой, что можно думать, что находишься в шлифовальной мельнице»[946].
Нужно иметь ввиду, что многие тысячи военных годами стояли в домах городских обывателей. Постойная повинность была одной из самых тяжелых в Петербурге, и от нее освобождались только избранные домовладельцы. Постои были сущим наказанием для петербуржцев. В каждом доме селили по 15–20, а кое-где и по 25 солдат. И «оные солдаты, которые лежат на квартирах», согласно жалобам жителей, причиняли им большое беспокойство. Речь не идет об убийствах, насилиях, воровстве. Такие случаи были редки, и преступников сурово наказывали – ведь страна-то была своя, не то что завоеванная, вражеская. Речь идет преимущественно о многочисленных тяготах общежития с солдатами, делавших для хозяев жизнь невыносимой в собственном доме. Жалобы жителей на солдат, которые стоят (точнее, по терминологии тех времен, «лежат на квартирах») были такого рода: «Для печения хлебов непрестанно топят избы и каши варят… их собственными дровами и бани топят непрестанно», «…чреватую жену велел бить толчками», «лошадь в огороды пускают, из избы выбил и не велит в ызбу ходить, також и погреб запер своим ключом, дрова берет без спросу, и на дворе огонь кладет безвременно», «кур из избы бьют, ежели в ызбу войдут и ногами пинают», «непрестанно горшков требуют», «козу за рога на кол повесили и кнутом били», «по избе робятам ходить не велят и бранятся непрестанно», «ограду и городьбу жгут и ломают» и т. п.[947] Жалоб на то, что в избе на ночь укладывается спать два – три десятка людей, не встречается – это было делом обычным по тем временам.
Отступление:
Без короны он зябнет на балтийском ветру
Москва при Петре I, как и всегда, была истинным сердцем России. За ней стояли традиция, бытовые, экономические, геополитические преимущества и удобства, инерция памяти. Петр перенес столицу на берега Невы волевым усилием, не считаясь с мнениями и желаниями своих подданных. И тут выяснилась одна важнейшая черта Петербурга, его «родовое пятно», по которому он узнаваем и до сих пор, триста лет спустя после его возникновения. Так уж получилось, что, основывая Петербург, государь-романтик, если можно так сказать, поспешил. Он открыл «окно в Европу» несколько раньше, чем его преимущества были Россией осознаны, а результаты затеи построить большой город на Неве востребованы. Долгое время Петербург был неудобен для торговли и предпринимательства, труден для житья, к нему вели плохие дороги, словом, петербургская торговля не приносила дохода. Поэтому, заботясь о развитии Петербурга, Петр создал ему, в сущности, тепличную обстановку за счет ограничения внешней торговли в городах Прибалтики и особенно в традиционном русском порту Архангельске. Но и это не помогало. В 1724 г. Петр с гневом писал, что русские купцы, приехав в Стокгольм, торгуют перед королевским дворцом, к стыду России, только деревянными ложками и орехами! И ради этого было пролито море крови на войне? «Все флаги будут в гости к нам» – это пожалуйста, еще мир не успели со шведами заключить, а уже не протиснуться от иностранных судов в порту у Троицкой площади, пришлось перенести его при Анне Иоанновне на Стрелку Васильевского острова. Зато русских торговых кораблей в Европе не видели фактически до екатериненских времен, т. е. еще лет пятьдесят…
Но суть не в том, ведь с годами Петербург рос, его экономические преимущества портового города на Балтике становились все очевиднее и очевиднее. К середине XVIII в. ему уже не нужны были «экономические костыли». Петербург быстро развивался, и, как магнит железную крошку, начинал притягивать к себе людей из ближних губерний и уездов. Под его мощным экономическим и социальным влиянием стала меняться вся традиционная структура Северо-Запада. Изменились транспортные потоки, занятия людей, вообще жизнь в этой части России.
Но все это еще не могло сделать Петербург таким, как мы его знаем: «блистательным Петербургом», серьезным соперником старой столицы. Как известно, после императрицы Екатерины I, умершей в 1727 г., ее преемник Петр II в начале 1728 г. переехал в Москву. И тут всем стало видно «родовое пятно» Петербурга, то, что он может жить полнокровной жизнью, блистать только как СТОЛИЦА, как основная императорская резиденция. Иначе он гаснет, теряет блеск, становится провинциальным, пустынным и как будто покрывается пылью. Кстати, это и теперь всем бросается в глаза после возвращения из Москвы.
Он был рожден имперской стать столицей.
В нем этим смыслом все озарено.
И он с иною ролью примириться
Не может
И не сможет все равно…
(Н. Коржавин)
В 1728–1732 гг. жизнь города продолжалась по инерции, и ее, этой инерции, вполне хватило на четыре года безвременья… Потом пришла Анна и вернула столицу в Петербург. Но все же, все же… Одна мысль не покидает меня.
