гибкой, настоящая спортсменка, и, что вполне объяснимо, занималась ортопедией. Понятно, что она хотела на запад, где люди круглый год больше двигаются, да и вообще больше двигаются. Патриция вскочила на ноги с обезоруживающей легкостью, ухватилась правой рукой за правую стопу, с силой потянула вверх и назад, делая растяжку четырехглавой мышцы, слегка поморщилась.
– Ты сам-то чего хочешь? – спросила она.
Он ушел от ответа, но надо было сказать Патриции (и это не могло быть хорошим знаком, плюсиком в колонке «за», – то, что он не хотел произносить это вслух), что с хотением все крайне непросто. Ей казалось, что все так линейно, желание и итог, но он это ощущал совсем иначе. Он хотел многого. Хотел взаимоисключающих вещей: уехать из Нью-Йорка, остаться в Нью-Йорке; стать хирургом, учиться дальше на кардиохирурга; смотреть на картины в Метрополитене, гулять по парку; связать свою жизнь с Патрицией Кейси, двигаться дальше.
Желание было всего лишь импульсом и возможностью, дороги от него вели в разные стороны – возможно, равно подходящие. Вот как сейчас, где-то посреди Центрального парка, вправо ему пойти или влево? Кто знал, куда приведет каждый из путей, но, выбирая один, отказываешь себе в другом. Как понять, что предпочесть? На дорожке, уходившей влево, толпились дети, школьная экскурсия, аккуратные сине-белые формы; они сгрудились, разглядывая что-то на земле. Белку или птичку.
По дорожке, сворачивающей направо, шла под руку пожилая пара. Они были одеты почти одинаково, оба в джинсах, слегка мешковатых, которые держались на кожаных ремнях, оба в выцветших рубашках поло – он в когда-то ярко-зеленой, она в когда-то бирюзовой. Они были почти одного роста, прогуливались с явным удовольствием, потом мужчина что-то сказал, и его спутница остановилась, посмотрела на него и слегка шлепнула его по руке, со смехом, как будто он надерзил. Как мило, подумал Дэвид, быть вместе до старости и по-прежнему друг друга смешить и удивлять.
Он пошел направо.
Сел на скамейку даже не с одним, а с двумя хот-догами, беспечно заигрывая с изжогой, но хот-доги оказались хороши. Очень вкусные. Когда он доел и отмывал руки от горчицы в питьевом фонтанчике, вода из которого еле струилась, кто-то позвал его:
– Перлман! Перлман!
Вот странно: он приехал в Нью-Йорк, никого здесь не зная, но стоило ему выйти из дома – тут же сталкивался с кем-то из больницы. Или еще хуже, с пациентом, который его помнил и ждал ответного вежливого узнавания, а Дэвид редко мог его обеспечить. Он двигался от случая к случаю, от пациента к пациенту, и без всякой гордости готов был признать, что не сосредотачивается на лицах и именах. Только во время работы, а потом информация выбрасывалась из его мозга, освобождая место для нужного.
Он обернулся и увидел Сандру, субординатора из урологии. Она потрусила к нему и добежала, чуть задохнувшись.
– Привет, Перлман. Есть планы на вечер? Потому что я отстояла три часа в очереди, только что получила билет на «Сон в летнюю ночь», – она махнула билетом, – а Розен меня вызвал, и мне сегодня вечером к столу.
Любой другой театрал был бы расстроен, но Сандра, как все ординаторы в хирургии, воодушевилась. Быть вызванным к столу они все хотели больше, чем отгулять выходной. Она протянула Дэвиду билет.
– Если хочешь, он твой.
Вот опять: вечно он должен принимать решения, пусть и самые простые. Хочет ли он в театр?
– А где это? На Бродвее? – спросил Дэвид, очень слабо представляя себе, где этот Бродвей по отношению к Центральному парку.
– Нет, театр в парке. Вон там.
Она показала в сторону холма и рощицы, нисколько не походивший на театр.
– Там есть театр?
– «Делакорте», – терпеливо объяснила Сандра.
Он вспомнил, что Сандра, кажется, выросла в Нью-Йорке, как многие другие ординаторы, у которых была своя городская скоропись, совершенно ему непонятная. Дэвид смотрел на нее пустыми глазами.
– Ты ведь слышал о Шекспире, правда? Говорю тебе, отличный спектакль. Куче народа, стоявшей за мной, не досталось билета.
Прекрасная возможность сделать что-то по-настоящему нью-йоркское.
– Конечно. Сколько я тебе должен?
– Да он бесплатный, балда. – Она протянула Дэвиду билет, покачав головой. – Общественный театр. В парке. Господи, Перлман, сколько лет ты тут живешь?
– Ну, как можно понять, я нечасто куда-то выбираюсь.
– «Слабый разум смертным дан»[26], – со вкусом процитировала Сандра. По крайней мере, это он узнал. – Ужасно жаль, что пропущу спектакль, хотя комедии вообще-то не люблю. Я больше по трагедиям. Мне бы «Отелло», «Гамлета», «Лира». Ладно, не буду тебя утомлять. Хорошего вечера. Режиссер потрясающий. Смотри внимательно! Все мне потом расскажешь.
Он сунул билет в карман, поблагодарил Сандру и пошел в ту сторону, где, как она сказала, был театр, чтобы выяснить, куда идти вечером. В проеме над кассой были видны кресла и софиты. Дэвида почему-то охватило волнение. Театралом он не был, но будет забавно, будет о чем потом рассказать родным. Оставалось убить несколько часов. Может быть, он все-таки выпьет пива в «Лодочном домике».
Историю эту потом столько раз пересказывали, что Марго бывало непросто вспомнить, как все случилось на самом деле, и они с Дэвидом вечно спорили, как именно разворачивались события, но Марго знала, что ее версия, пусть и не самая точная, была лучшей.
Акт второй, сцена первая. Марго стояла на сцене, готовясь к фейскому звездному часу, к монологу «По горам, по долам», обращенному к Паку, которого играл старинный друг ее семьи, Теодор Бест. Он был постарше, чем обычно бывает Пак, но такой эльф, такой хулиганистый и живой на сцене – и такой любимец публики! – что затмевал всех. К концу июля труппа привыкла работать под долетавшие издали городские шумы, гул машин, вертолет над головой, громкое радио или вой сирен. Гуляющие в парке вторгались в действие еще настойчивее: дети, спорящие из-за мяча, визжащие подростки, временами – звон бутылки пива, превращавшейся в миллион сверкающих изумрудов на асфальте.
Но в тот вечер, когда Марго заканчивала монолог, Тео-Пак смотрел на нее в явном смятении. Или нет? Она не знала, что делать, разве что то, чему учили: выйти вперед, сосредоточиться и продолжать. Но пока она ждала, чтобы Тео подал свою реплику – «Да и царя сюда сегодня ждут», – он рухнул на колени.
– Он был такой бледный за кулисами. Сказал, что устал, – говорил потом, стараясь увидеть предзнаменование, один из Грубых Мастеровых, актеров, которые играли пьесу в пьесе.
Актеры – самые ненадежные рассказчики, придают всему значение в обратной перспективе, приукрашивают все воображаемой значимостью. По крайней мере пять человек рассказывали Марго историю, как Тео в тот вечер упал, и все пять историй были разными: он схватился то ли за грудь, то ли за руку; сказал «Помогите», или «Твою мать», или ничего не сказал; вытянул руку вперед; глаза у
