быть главным мужчиной в доме (а папа, уезжая в очередной раз, всегда наказывал мне исполнять эту роль). Как только отец переступал порог дома, он надышаться не мог на маму, ходил перед ней на задних лапках. Она постоянно краснела, а улыбка у нее была ярче солнца. По вечерам он устраивал рестлинг со мной и с Олли и позволял нам попозже лечь спать. Мы играли в футбол на заднем дворе. Потом он уезжал в очередную командировку, и жизнь возвращалась в нормальную колею.
А потом произошла автокатастрофа, и в нашей жизни не осталось ничего нормального.
Может, все эти события повлияли на отца куда больше, чем я думал. Впрочем, это не оправдывает его вечное отсутствие. Не оправдывает его решение забыть о собственных сыновьях. Мы с Олли росли сами по себе. Он дал нам крышу над головой, платил, чтобы в доме было чисто, а кладовая не пустовала, дарил нам дорогие машины и телефоны, открывал на наше имя кредитки с огромными суммами, но нам было нужно не это, особенно после маминой смерти.
Меж тем папа продолжал говорить, а я так старался отмахнуться от неприятных мыслей, что даже его не слышал. Оправился я только к концу его монолога.
– Олли сказал, ты такую хочешь, так что я установлю ее, пока вы в школе. Я подумал, что, может, и на матч останусь, а потом на неделю уеду в Китай.
Я нахмурился.
– Что тебе сказал Олли? Что я хочу? И ты останешься на матч?
– Новую игровую систему. Ты разве не ее хотел получить?
Я фыркнул, чувствуя, как отступает гнев. Сделал еще глоток кофе.
– Знаю, даже когда ты дома, ты не совсем тут, с нами, но даже ты уже должен был понять, что я ни за что не захочу игровую систему в подарок на день рождения. Такое может захотеть Олли.
Папа покачал головой.
– Вот же поганец.
Я засмеялся, и на мгновение показалось, что все нормально. Что все в порядке. Мы с папой сидели в кухне, пили кофе и смеялись над моим младшим братом. Только мамы не хватало. На мгновение перед моими глазами будто пронеслась жизнь, которую мы могли бы прожить, но не прожили, – приятное и мимолетное мгновение.
Олли с грохотом спустился вниз по лестнице. Он уже принял душ, надел школьную форму и явно был готов ехать.
– Кто поганец? – с порога спросил он, потом скользнул мимо нас с отцом, заглянул в холодильник, пытаясь найти что поесть. В итоге взял с полки с полуфабрикатами смузи.
– Ты, – хором откликнулись мы с папой.
Я подошел к брату и выхватил у него смузи. Олли возмущенно завопил, но я в ответ еще и подзатыльник ему отвесил.
– Спасибо за игровую систему. Я позабочусь, чтобы ты никогда ею не пользовался.
– Ой, да ладно! – заныл он, взмахнув руками. – Ты бы сказал, что на день рождения тебе ничего не надо, я же знаю. Ты уже четвертый год так делаешь. Зачем же пропадать такому прекрасному поводу?
Папа еще немного посидел с нами, послушал, как мы препираемся, а потом отправился на пробежку. Едва за ним закрылась дверь, Олли резко повернулся ко мне.
– Что с ним такое? Он никогда не заморачивается на наши дни рождения. Покупает какую-нибудь фигню в магазине и просит продавца упаковать в нарядную обертку.
Я пожал плечами и прикончил смузи.
– Не знаю. И мне, честно говоря, все равно.
По лицу Олли трудно было понять, о чем он думает, а потом он сказал:
– Ты иногда слишком строг к нему.
Я в ответ промолчал. Олли никогда так не злился на отца, как я. Он всегда был доброжелательным сыном, а я – черствым. Мы играли эти роли с тех самых пор, как умерла мама.
– Я слышал, он собирается на игру в пятницу.
Я снова пожал плечами. Мне ужасно хотелось прекратить этот разговор и больше никогда к нему не возвращаться.
Олли задумчиво провел рукой по волосам.
– Кажется, в последний раз он смотрел, как мы играем, еще до того как… – Он тяжело вздохнул и замолчал.
С маминой смерти прошло четыре года, а Олли до сих пор было трудно говорить об этом, да и мне иногда тоже. Четыре года – довольно долгий срок, но только не в вопросах жизни и смерти. Воспоминания о трагедии всплывали в голове в самый неподходящий момент, и от них до сих пор было больно.
– Ладно… обсудим более интересные темы, – начал Олли, явно решив завершить разговор об отце. – Я… хочу знать… – он напевно растягивал слова, как школьница из начальных классов. – Почему ты сказал Хейли, будто она виновата в маминой смерти. А еще хочу знать, какого черта произошло между вами на лестнице.
Я попытался покачать головой, но Олли вдруг заговорил твердо, строго, совершенно ему не свойственно:
– Ты, конечно, скажешь, что ничего не произошло, и отмахнешься от меня, но имей в виду, что я от тебя не отстану. Буду канючить каждую секунду, каждый день, буду спрашивать снова и снова. – Он склонил голову. – И ты ведь знаешь, что я могу довести кого угодно.
Я сложил руки на мраморной столешнице и уныло опустил голову. Да ради всего святого!
– Мадлен соврала. Коул не насиловал ее подругу и не пытался ничего такого предпринять. Мадлен пыталась к нему подкатить, а он ее послал, и она хотела сравнять счет. Мне об этом сказала Хейли, потому что иначе я мог бы солгать директору, и ее бы вышвырнули из «Инглиш-Преп». А одежду Мадлен у нее украла, потому что она гребаная психопатка.
Олли помолчал, будто пытался осмыслить мои слова, а потом запрокинул голову и рассмеялся.
– Мадлен и правда гребаная психопатка. Что будешь делать?
Я потер лицо. Жест получился каким-то безжизненным.
– Унижу ее до усрачки на сегодняшней вечеринке, которую ты устраиваешь в честь моего дня рождения.
Олли застонал и хлопнул рукой по столешнице.
– Это же сюрприз! Кто тебе сказал?
Я засмеялся и направился к выходу из кухни, а потом крикнул через плечо:
– Ты же только что и сказал, идиот.
Олли не заставил себя ждать и закричал в ответ:
– Не думай, будто я не заметил, что ты ушел от первого вопроса. Я тебя и дальше буду донимать, братец. Я очень упорный.
Он продолжал орать все утро – сначала через дверь ванной, пока я принимал душ, потом через дверь спальни, пока я одевался, но я игнорировал. А потом делал вид, что не слышу его вопросов всю дорогу
