была тому виной – а убитый пленник, никак не желающий выходить у меня из головы. Кто он – захваченный боевиками офицер, прапорщик, контрактник? Но никаких знаков различия на его камуфляже не было. Возможно, он захвачен давно, так давно, что уже сменил не первую одежду? Или это просто человек с улицы? Или свой – боевик, закованный в цепи за какую-то провинность? И что из того, что в его облике отчётливо проявляются славянские признаки? Но многие ли чеченцы могут похвастать, что в их жилах нет крови „старшего брата“? Вспомним, кто основал, кто жил в Грозном, смешиваясь с жителями горных аулов, вспомним, кто изначально заселил Ведено и многие другие чеченские сёла… Как ни горько мне это признать, но славянское лицо – далеко не всегда показатель русскости…
– Командир, – перебинтовав мне рану, Потапов вывел меня из задумчивости, – надо уходить.
Я согласно кивнул. Что тут же отдалось болью.
– Тулин и Цаплин тяжёлые, – на меня опустились новые проблемы, и моя частная проблемка с „кавказским пленником“ отошла на второй план.
– Поднимись к моему рюкзаку, возьми „цифровик“ и щёлкни трупы, но в схроны не входи, в этих пусто. – Я принял по „кавказскому пленнику“, как мне тогда казалось, „правильное“ решение. – В остальные не входи тем более, я в них не был, и хрен их знает, что и кто там есть. – И действительно, в этих оставшихся убежищах ещё могли срываться недобитые бандиты. Пытаться выковырять их, уже имея на руках двух тяжелораненых бойцов, было, по меньшей мере, безрассудством. Чёрт с ними, с чехами… Нам бы с имеющимися трупами разобраться. Да что ж так погано-то, а? – И пополнить боекомплект не забудьте, у чехов одолжитесь, а то мало ли что.
– Уже, – ответил кто-то, но я не разобрал кто именно, кстати, подумалось, что надо и самому пополнить боекомплект не забыть бы…
Бойцы дербанили вражеские разгрузки и складывали набитые патронами магазины в два приготовленных для этой цели чеховских рюкзака – кто-то, вопреки моему приказу, всё же прошвырнулся по ближайшим схронам. Пулемётные ленты сваливали кучей. Разбирать всё это добро будем, когда поднимемся наверх и соберёмся всей группой. Те автоматные магазины, которые почему-то не нравились моим бойцам, не мудрствуя лукаво разламывались на месте топором, до того валявшимся у чеховской столовой. Хорошенький топорик уже успел затупить своё лезвие, но точить-то мы его не собирались…
Я огляделся по сторонам – Лавриков и Ивахненко успели соорудить импровизированные носилки из плащ-палатки и найденных на территории базы слёжек и теперь осторожно укладывали на них Тулина. Вроде с ним всё должно быть хорошо, пришёл в сознание. Даже шутит. И Цаплин, ребята говорят, тоже в норме. Но почему же на душе так паршиво? Ещё и с пленником получилось скверно… Может, именно поэтому?
– Бабу щёлкать? – уточнил Григорий, выводя меня из раздумий. Весь его вид показывал, что, по его мнению, делать этого не стоит. В чём-то он прав, по приходу сразу начнутся дополнительные вопросы…
– Щёлкать, не фига ей было тут делать. Только автомат рядом брось! – я сейчас, видимо, был похож на некоего кровожадного демона, потому как Гриша попятился, сморгнул, словно прогоняя от себя столь дикое видение, и поспешил уйти выполнять отданные ему указания. А я вновь остался наедине со своими мыслями.
Спустившиеся бойцы второй тройки ядра под прикрытием остальных до сих пор деловито стаскивали в кучу трофейное оружие и трупы. Я вновь погрузился в раздумья. Судьба „кавказского пленника“ никак не шла у меня из головы. Я колебался. Что правильнее – подать всё как есть, немного подкорректировав и свалив его смерть на чехов или, как и намеревался, промолчать? Ведь если убитый действительно наш, то возможно, правильнее разыскать в архивах, кто он, и сообщить родственникам. Но что лучше для них – надеяться, что он всё ещё жив, находится в плену и когда-нибудь вернётся или, передав в „руки“ хладный труп, раз и навсегда лишить надежды и бесперспективных ожиданий? Не знаю. Случись такое со мной… Я бы предпочёл, чтобы мои продолжали надеяться… Надеяться, надеяться, надеяться… Повторив так несколько раз, я прекратил свои метания и решил, что менять ничего не стану. Пусть ждут и надеются. А то, что тело будет гнить не на Родине… Никогда не понимал послевоенных перезахоронений. Никогда не был солидарен с поисковиками… Тем более, когда прах тела остаётся в одном месте, а кости переходят в другое…
– Гриша, ты закончил? – окликнул я фотографировавшего трупы сержанта – заниматься морализаторством над самим собой и дальше было бессмысленно. Пора начать отход. И делать это следовало в темпе.
– Так точно! – отозвался он, идя в мою сторону. – Фотоаппарат. – Потапов протянул „цифровик“ мне в руку, и тут же уточнил: – Вы как, сами идти можете?
Неужели я выглядел так паршиво?
– Нормально, не обращай на меня внимания. Царапина – она и есть царапина, вы лучше давайте живее разбирайте стволы, – отдав такую команду, я с тоской посмотрел на необследованные схроны, их общее количество заставляло призадуматься. Взорвать бы всё тут к ентовой бабушке, но у меня и взрывчатки столько нет и к тому беспрестанно ускользающее время…
– К чёрту! – решительно отмётая вновь появившиеся соблазны, я дал отмашку. – Двигаем ребята! Оружие на спину и двигаем!
Стволов было много, прочие трофеи тоже присутствовали, но едва ли не впервые на моей памяти мои спецы не взяли практически ничего из имущества – обшаренные карманы и мелкие сувениры не в счёт.
– Уходим! – поддержал меня Потапов, и я вдруг почувствовал себя не в своей тарелке, сообразив, что практически не руководил боем. Нет, не самоустранился, а просто, не подумавши, оказался там, где был не в состоянии это делать. И это было неправильно, очень неправильно, может от того и наши потери?
– Кашкин, связь с „Центром“! – мы выбрались на вершину хребта и заняли круговую оборону. Дождь прекратился, и лишь с деревьев, срываемые ветром, всё ещё слетали задержавшиеся на ветках капли.
– „Ясень“ – „Центру“, „Ясень“ – „Центру“, как слышишь? Приём, – радист, остававшийся всё это время на связи, не заставил себя ждать.
– „Центр“ – „Ясеню“, доложите обстановку, – потребовал решительный голос, в котором Кашкин тотчас опознал голос комбата.
– Бой закончился, – начал рапортовать он. – Потери противника – семнадцать человек, среди них одна женщина, – и слегка поколебавшись, – смертница. – Молодец, Кашкин, смертница – она всегда лучше, чем шалава. – У нас… – я показал пальцами „трое“ – трое „трёхсотых“, один тяжелый. – То, что тяжелораненый один – было правдой. К моей пущей радости Цаплин окончательно оправился от шокировавшей его первое время боли и теперь
