но по голове, еле шепчет от слабости, а всё туда же – нормально». Впрочем, действительно нормально. Если донесём – жить будет. Ещё всех нас переживет. И дай бог.
– И с пленным как-то неловко получилось… – Он за собой ещё вину чувствует, ой, дурак!
– И мать его! – выругался я. Все эти «языки» меня конкретно достали. Если бы не этот «язык», мы бы положили всех чехов тёпленькими, и бойцы, глядишь, целы были бы. Нет, чтобы я ещё раз… Из-за какого-то «языка»… Не из – за какого-то, а из-за своего собственного! Кто тебя, идиот ты этакий, за язык тянул? Теперь тебе, старый сукин сын, своих мальчишек до колонны довести. Довести и всё – до конца командировки на попе ровно! Ни вправо, ни влево, хватит, устал. Правда, устал. Достали меня эти командировки. Почти четыре с половиной года в горячих точках – это действительно много. Пора угомониться, пора…
– Командир, я спать… – Тулин закрыл глаза.
– Спи, Стёпа, спи. Нормально всё с пленным. Ты спи, а я пойду охранение проверю. А ты спи, завтра ни свет – ни заря вставать. Нам ещё идти да идти.
Я коснулся его холодной руки своими тёплыми пальцами, поправил укрывавший Тулина спальник и тихонько поднялся на ноги. Охранение я проверял всего полчаса назад, но хотелось пройтись, развеяться, а то что-то и впрямь тошно мне сегодня. Наверное, погода виновата. Я посмотрел вверх – сквозь ветки деревьев тускло просвечивал выплывший из облавы облаков месяц. Он гордо взирал на меня сверху вниз, словно похваляясь позолотой, выступающей на острых кончиках его рогов. «Рогоносец» – улыбнувшись внезапно пришедшему сравнению, я перехватил поудобнее автомат и тихо побрёл по ночному лесу. Где-то вдали привычно хоркали кабаны, одинокая лисица звонко тявкала, ей отзывалась другая, вскрикнула и замолчала потревоженная кем-то птица. Лес полностью погрузился во влажную и зябкую прохладу. Одинокая сова пронеслась тенью перед моим лицом и исчезла в сгущающейся темноте пространства.
– Чи, – окликнул меня залегший за кустом орешника Потапов.
– Свои, – тихо отозвался я, продолжая идти вперёд. Григорий, приподнявшись на локте, сел и в ожидании меня положил оружие на колени.
– Товарищ прапорщик, – его шёпот был едва слышен, и мне пришлось приблизить ухо к Гришиным губам, чтобы понять сказанное. – Я тут с ребятами говорил… – видимо, вопрос Потапова действительно волновал, потому как он на мгновение замялся. – Вы представление на награды писать будете?
Я мысленно усмехнулся и подтвердил его предположение.
– Буду, – короткий, ни к чему не обязывающий ответ.
– А на меня? – чувствовалось, что ему неловко об этом заговаривать, но как любому мальчишке хотелось приехать с войны не абы как. Не с одним значком отличника боевой и политической, а с чем-нибудь посущественнее.
– Посмотрим, – не хотелось пробуждать в нём ложные надежды. Пока что я планировал представить четверых – пятерых, а там как кривая вывезет. А то возьмут «зарубят» полностью, с них станется – основную задачу свою мы ведь так и не выполнили…
– Товарищ прапорщик, я тут стишок сочинил… – это было так странно слышать, что я невольно вздрогнул. – Послушаете?
Большей глупости в своей жизни я не слыхал, но, странное дело, согласно кивнул:
– Валяй, – и словно спохватившись, – только тихо-тихо.
– Я одними губами.
Ночь тиха. Ни ветерка, ни всплеска,
До утра застыли камыши.
Тихий шёпот куцего подлеска
Как набат средь призрачной тиши.
Далеко за лесом звон хрустальный —
Говорок весеннего ручья.
В нём поэт мне слышится опальный,
Наслаждаюсь его речью я.
Лунный диск крадётся в злом тумане,
Облаком прикрывшись, как щитом.
И внезапно, как в былом романе,
Скачет всадник на коне гнедом.
Звук хрустальный, светлые подковы.
И по звёздам, будто по тропе,
Он уходит в вечность…
Снова, снова,
Продолжая ночью сниться мне…
– А дальше я пока ещё не придумал, – виновато пояснил он и замолчал. Молчал и я, осмысливая сказанное. Было, по меньшей мере, странно слышать в ночи стихотворение, тем более такое, тем более здесь и сейчас. Почему он вообще сочинил его, почему прочёл мне? Может, боялся, что к утру забудет, и никто никогда это стихотворение не услышит или… опасается ещё более худшего? А может, спешил сообщить о радостном обретении открывшегося дара? Не знаю. Я даже не придумал, что сказать в ответ, и вместо того, что бы похвалить или как-то иначе поощрить к будущему творчеству, буркнул:
– Ладно, бди, – после чего двинулся на обход позиций.
На свою днёвку к радистам и тяжелораненому Тулину я вернулся получасом позже, уже почти полностью освободившись от своих излишних терзаний и, буркнув что-то невнятное нёсшему службу Иванову, сразу же лёг спать. До утра оставалось совсем немного, требовалось быстренько уснуть, а там уже рассвет, там в путь и, наверное, всё будет хорошо… Да что наверное – наверняка!
Наступившее утро порадовало солнышком, правда, оно едва-едва пробивалось сквозь окутавший лес туман, но всё едино стало веселее – появилась надежда на помощь крылатой братии.
– Кашкин, общий подъём, двадцать минут на раскачку и трогаем, – меня внезапно стало томить ощущение упущенного времени.
– Есть, – отозвался за Кашкина Иванов, и я увидел, как он растворился в окутанных туманом зарослях орешника. А Кашкин, которому был адресован этот приказ, только лишь виновато развёл руками, следом потянулся и принялся как ни в чём не бывало укладывать в рюкзак разбросанные на ночь вещи. Выскочившая из-под сваленных в кучу продуктов мышь, едва не угодив ему под ногу, пискнула и скрылась в переплетении корней.
– Вот, блин! – выругался Кашкин, когда, запустив руку в продуктовую кучу, вытащил оттуда прогрызенную в нескольких местах пачку с галетами. То-то мне сквозь сон казалось, что кто-то всю ночь хрустит целлофановой обёрткой… Пришлось старшему радисту брать малую пехотную лопатку и прикапывать «надкусанную» пачку «армейских хлебцев» вместе с остальным приготовленным для «утилизации» мусором. Затем он принялся возиться с радиостанцией. Я же, быстро совершив утренний моцион, вскрыл банку тушёнки и, практически не жуя, умял её в две минуты. Запил остатками минералки и сунул пустую бутылку обратно в рюкзак с твёрдым намерением в ближайшем ручье пополнить запас живительной жидкости. После чего скрутил и сунул в рюкзак спальник, следом запихал полиэтиленовую плёнку, свернул и приторочил к рюкзаку коврик. Будучи совершенно готовым к движению, я с рюкзаком за плечами обошёл своих бойцов, удостоверился, что с Цаплиным и Бариновым всё в норме, и только тогда отдал команду на выдвижение.
Мы шли медленно, но почти без остановок. Я даже не
