зелень.
Григорьич вымазался в поросячьей крови, навозе и грязи. Он, покачиваясь и расставив руки, снова шел на Машку, а та, уже тупея, тыкаясь пятачком в сетку, визжала жалобно и беззащитно.
Григорьич снова ударил. Но то ли полтораста грамм помешали ему утвердить руку, то ли ему было жалко и страшно, но неубиваемая Машка уже невыносимо громко кричала.
– Ну что ты творишь, дурак! – заругалась Нина Васильевна. – Руки у тебя не из того места растут, свиней ему бить!
Григорьич, схватив Машку за ногу, ездил за ней по жиже загона и, казалось, был обречен.
Глеб в это время перескочил через калитку, молча подошел к загону, открыл его, перекинул Машку на спину и одним движением обездвижил ее. Машка в последний раз взвизгнула, несколько раз дернулась и застыла. Григорьич сплюнул грязь.
– О, профессионал.
– Второго колоть? – спросил Глеб коротко.
Григорьич кивнул.
Глеб ногой откинул загородку, отделяющую его от Васьки, и через секунду и тот, коротко взвизгнув, также замер.
Глеб вышел из загончика. Он обтер штык-нож о тряпицу и загнал его за ремень.
– Хряка задержали… Надо было раньше с ним… а девку зря так.
Григорьич на мяклых ногах вышел следом.
– Ну ты же у нас многознающий, а я-то что… Я еще до армии в хозяйстве своем свиней бил. А потом… город… милиция…
– Нет, дядя Боря… Надо сначала колоть, а потом пить.
– Поговори мне еще!
– Ну… ладно, дядя Боря. Больше так не делай.
– Ишь, выискался, стервец.
– На это я так скажу, дядя Боря: не можешь срать – не мучай жопу.
Григорьич качнул головой:
– Да… да… правильно все сказал… Да ты не собирайся, погоди… разделывать будем.
– У меня нож для разделки дома. Я схожу.
– Мать! Поставь четвертину-то хоть! – крикнул Григорьич.
Глеб вышел со двора и столкнулся с Лизой. Пока резали свиней, она вылезла через окно и пережидала в лесу в одной пижаме. В ее взлохмаченном и беспокойно-недовольном виде было много милого.
– А… привет, – бросил Глеб, подавляя в себе желание прикоснуться к Лизе хоть пальцем.
– Все? – вздохнула она.
– Все. А чего ты испугалась? Ваш папаша всю свинью изрезал.
– Вот поэтому я и смылась в лес. Они так кричали!
– Как же ты хочешь быть деревенской, если боишься?
– А я не хочу быть деревенской! – фыркнула Лиза с презрением.
Глеб смерил ее взглядом.
– Да ну! А я думал, что хочешь…
И замолк. Крылья носа его раздувались. Лиза тоже сдвинула бровки и молчала. Глеб сплюнул и пошел домой за ножом, ничего не сказав.
* * *
– Наливай, дядя Боря!
– Ты ж не пьешь.
– Сегодня пью. – Глеб скосил глаза на Лизу, сидящую в углу с чашкой чая. Лиза сжала губы.
Григорьич налил, Глеб выпил.
– Щас-ка мы будем варить головизну* и делать этот… – перебирая слова, сказал Григорьич. – Ну, который из головы-то…
– Зельц, – подсказал Глеб.
– Да! Сальтисон! Э-э-э… это у вас зельц, а у нас – сальтисон.
– Фиолетово, – сказал Глеб, налил себе сам и выпил не морщась.
Григорьич, хмыкнув, закусил куском свежезажаренного мяса. Глеб есть не стал, занюхал рукавом и снова налил.
– Ну, за всех здоровье, быть добру, – сказал Григорьич.
– Добре, – отозвался Глеб.
– Хорошо мы проработали, Глебка.
– Будьмо*… – и Глеб, подмигнув Лизе, выпил еще.
Лиза, закусив губу, вскочила и выбежала в другую комнату, плеснув чаем из чашки на коврик.
– Лиза, иди свежины поешь! – бросила ей вслед Нина Васильевна.
– Я трупы не ем! Я ее с детства знала! – крикнула Лиза в ответ.
Глеб и Григорьич хором засмеялись.
– Ишь какая хрупкая! Тонкая душевная организация! Понял? – скривился Григорьич.
– Понял, – ответил Глеб, закусывая луковицей.
– И ты смотри мне…
– Что смотреть?
– Осторожно с ней, того-сего, – и Григорьич поводил ладонью в воздухе.
Глеб помрачнел. Ему показалось, что краска заливает его лицо горячей волной.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, против я не намерен, а если что… и пришибить могу.
– Вы зачем это, дядя Боря, так порешили свинью?.. – выдохнул Глеб.
– А хотел и порезал. Моя свинья, – проблеял Григорьич.
Глеб налил.
– И мне плесни, – сказал Григорьич скрипуче.
– Вам уже много будет.
Григорьич вдруг переменил лицо:
– А ну, я сам знаю. Лей, сказал. Щенок…
Глеб плеснул в стопку последнее, что было в пузатой белой бутылке.
– А это вы зря. Мужчину нельзя называть щенком. Потому что мужчина может обидеться.
– Да! Только не загоняй мне тут. Мущщина.
Глеб встал.
– Приятного аппетита, мне пора итить.
– Куда, куда… – протянул Григорьич, – а ну, сядь-ка… А как ты его… и-и-е-е… Можешь, умеешь…
Глеб кивнул Нине Васильевне, сидящей молча на другом конце стола и наблюдающей весь разговор, и вышел.
– А свежины-то своим, вот, возьми! – Нина Васильевна вскочила и, пыхая, побежала следом. Глеб остановил ее в сенцах.
– Нет, не треба.
– Как же… помог же ты нам – и резал, и разделал…
– Не едят они. Постуют.
– Как постуют? Что сейчас за пост?
– Вечный пост, Нина Васильевна, – приглаживая влажные от домового тепла волосы, ответил Глеб. – Привыкнуть боятся. А то как-то в последнее время они стали хорошо жрать с вашей доброты. Боюсь, привыкнут и потом я полягу тут, как соломенное чучелко на огороде, лишь бы они кишку набили.
Глеб толкнул калитку и вышел. Он шел к дому медленно. Лиза догнала его.
– Извини его. Он дурак, когда пьяный…
– Я заметил, – оттирая капельки крови от рукава рубашки, сказал Глеб.
– Ты… я… что-то не так сказала?
– Ты все не так сказала.
Лиза нахмурилась.
– Извини меня.
– Нет. Я должен подумать.
– О чем?
– Как быть дальше.
– Но у нас же все хорошо…
– Хорошо? Ты называешь это «хорошо»? – Глеб, оглянувшись, нет ли кого-нибудь, подтащил ее к себе за рукав джинсовки и обнял чересчур сильно, так, что Лиза негромко вскрикнула:
– Пусти…
– Да? Уверена?
– Пусти меня! Кузнечик! Отпусти!
Глеб хотел поцеловать Лизу, но она вывернулась:
– От тебя… самогоном несет! И еще чем-то гадким…
– Да, конечно, я же колол ваших свиней. Мяса заработал.
Лиза отдувалась и часто дышала.
– Завтра поговорим.
– Завтра так завтра, панночка Лизунчик!
– Не называй меня так! – крикнула Лиза и топнула ногой, сама от себя того не ожидая.
Глеб презрительно бросил ей через плечо:
– А вы, Лизунчик, не топайте на меня ножкой.
Она хотела что-то ответить, но не посмела и побрела домой.
Глава двадцать вторая
Дом пана Белопольского
Дома у Белопольских почти все спали. После вчерашнего скандала на столе валялись осколки бутылки и стаканов. Адоль воевал с матерью за полтинник, чтобы сходить на набережную к Шубышкиным за
