самогоном. Мать в результате ушла в пять утра из дому по грибы и до сих пор не вернулась. Завернула, видимо, с грибами к куме Любаньке и, скорее всего, осталась там ночевать. Адоля тоже не было. Пил с Хлусовым. Значит, надолго. Маринка и Яська спали вместе на одной кровати, согревая друг друга под драным, побитым молью ватным одеялом.
Глеб убрал осколки, смел на руки куски хлеба и объедков, чтобы не разбудить младших, отнес Яську на печь и укрыл покрывалом.
Он не мог уснуть. Достал из своей хованки* в глиняном глечике* материн носовой платок, в котором было завернуто колечко, купленное для Лизы – еще тогда, когда он продал белую лошадь. За нее покупатель все равно всучил ему сто долларов. И Глеб купил на эти деньги пять мешков комбикорма для кур и это простое кольцо с сероватым моховым камушком с желтыми прожилками. В райцентровском ломбарде.
Он не особо отличал золото от серебра: золото пожелтее, это да, ну и что?.. Но это простое колечко казалось ему красивым, потому он его и взял. И вроде бы подходило по размеру…
Почему бы не позвать сюда Лизу? Наверняка она такого не видела и не увидит. А тут сразу все решится. И дальнейшая судьба их отношений… Глеб спрятал кольцо в глечик, упал на скрипучую кровать, сразу провалившись в тяжелые мысли. Темно и страшно. Этот дом, этот быт, эта неумытая бедность, это тяжелое нищенство.
Зачем в этом аду такое чувство, кому оно нужно?
Глеб встал, вспомнив, что нужно идти точить штык-нож, что назавтра и у Отченаша работа. Соскочив с крылечка, вошел в низкий, обмазанный кизяком* сарай и достал с полки оселок*.
Штык-нож от винтовки «Маузер» – это все, что осталось от деда. Сточенный, трофейный, старый… Глеб украл его у бабки из сундука, когда они собрали вещи для переезда из Слободки.
…Он больше никогда не увидит моря.
Не наденет синюю курточку с золотыми якорями на воротничке.
Дед больше не поднимет его на плечо, чтобы он посмотрел корабли в порту… Гладя лезвие ножа по шершавому камню, Глеб улыбался, но на глазах его то и дело появлялись капли слез, которым он не мог дать никакую волю.
…Огромные белые корабли и морские баржи, груженные кубиками разноцветных контейнеров…
Вдруг в ворота стукнули. Глеб напрягся и, отложив оселок на место, взялся за рукоятку ножа. Если это Адоль, он точно его убьет и прикопает.
Нет, это стук робкий.
Глеб побежал через двор к калитке, загребая галошами. Рванул хилую дверку.
Лиза в голубой длинной клетчатой рубашке, с заколотой на макушке косой и пакетом стояла у калитки.
– Ты чего здесь?
Лиза смутилась, стала мять пакет.
– Да я… принесла Яське игрушки… тут перебирала у себя…
– Тебе самой скоро рожать, а ты чужим детям раздаешь… – грубо ответил Глеб, не пуская ее в калитку.
– Да уж, конечно, скоро… и он мне… не чужой, он твой брат…
Глеб забегал глазами, не зная, как быть. Пустить? Пусть увидит?
– Ладно… этого козла дома нет, мать тоже не вернется сегодня… заходи.
Лиза вошла в темный двор, украшенный только яблоней, растущей у раздолбанного временем крыльца.
– Мне завтра работать, я немного занят был… – объяснил Глеб свою взлохмаченность.
– А сейчас? – выдохнула Лиза.
– Сейчас я тоже занят, но если ты хочешь, то зайди. А то на улице комары с лесу летят.
Лиза поднялась по полуразваленному крыльцу и вошла в сенцы. На веранде была устроена кухня. Стоял стол, плитка и длинная кровать с железным оголовьем.
В открытом настежь доме сопела Маринка, разметавшись на кровати, и белая Яськина ручка живописно свисала с печки, подергивая чумазыми пальчиками во сне.
Глеб втолкнул Лизу в переднюю комнату, где спал один, когда к нему не подселяли мелких.
Лиза опешила от бедного быта этого дома, который осветил низкий фонарь из окон. От ободранных стен, грязных половиков, отсутствия межкомнатных дверей и вообще какого-либо личного пространства.
Глеб зажег настольную лампу без плафона на жилистой железной ножке.
– Вот, теперь можешь сделать свои выводы, – сказал он отрывисто и сел, вытянув босые ноги, на половичок у пятой стены.
– Вот у нас стол, стулки, в городней хате спят мамка, Маринка и Яська… а я тут, в вулишной. А Адоль где хочет. Обычно на веранде.
– У тебя нет своей… комнаты? – переспросила Лиза.
– Ну, зачем мне. Я неженатый, – объяснил Глеб.
– А… поняла…
Лиза, стараясь не подать никакого вида, бросила пакет и, потоптавшись и оглядевшись, не нашла ничего другого, как сесть Глебу на колени.
Глеб развел руки.
– А… так ты не только смелая, но еще и глупая, да? Все-таки я был прав!
– Почему? – спросила Лиза и поцеловала его в лоб, обвивая руками за шею.
– Потому что ты и сейчас со мной и будто не видишь ничего, да?
Лиза отпрянула назад.
– Я же сказала, что люблю… или ты думаешь, что я испугаюсь твоей квартиры, то есть… это меня должно как-то отвратить? Все мы одинаковые, когда голые. Любят не за все это. Любят другое.
Лиза дотронулась до губ Глеба полуоткрытыми губами.
– Я сделал глупость, не надо было мне тебя так близко подпускать… – отвернулся он в сторону, и в свете лампы его волосы стали ярко-золотого цвета, и сам он стал будто живее.
– Ты три дня не приходил.
– Мне надо вообще исчезнуть за то, что я сделал, дурак. Твой батька с меня голову сорвет.
– Он мне не… – начала Лиза и осеклась, – не разрешает…
– Уедешь в свою Москву… А мне тут загибайся, да? – И Глеб положил обе ладони на грудь Лизы, спрятанную под рубашечным ситцем.
– Останусь с тобой. Но ты меня люби… – сказала она чуть слышно.
Глеб замер и грубо схватил Лизу за запястье.
– Ты маленькая и никак не ответишь за то, что сейчас несешь. Я буду отвечать, слышишь?!
– Слышу. Я отвечу. Все всегда отвечают. И я отвечу. А как – никому не известно!
Глеб раздергал клубок волос на Лизиной голове, и они осыпались ей на спину. Он снова вдыхал ее запах, прижимал к своей голой груди ее грудь, маленькую и горячую, а сам словно был не здесь, а в другом мире, может быть лучшем.
– Ты неправильно… двигаешься… – задыхаясь, сказал он, – надо вот так, а ты… не умеешь, расслабься… слушай меня… – И Глеб, схватив Лизу под выпирающие ребра, приподнимал и опускал ее, пока она, широко открыв глаза, не пискнула и не запрокинула голову и легкие судороги не
