побежали по ее телу. Тогда Глеб отпустил ее вдруг потяжелевшее и мягкое тело на половичок.
– Девочка… кохана… – сказал Глеб шепотом, – немедленно иди домой… иначе… я не…
Но Лиза, тяжело дыша и часто моргая, словно готовясь потерять сознание, села на полу, поджав ноги, как была – в расстегнутой рубашке. Глеб застегнул ее, поднял на руки и вынес из дома. У калитки они снова переплелись руками, и Глеб чуть не упал, зацепившись за лавочку в темноте. Оторвав от себя Лизу, он шепнул ей в ухо:
– Мамка твоя знает? Блин… у тебя пьяные глаза, иди до колонки, умойся…
– Нет, – заныла Лиза, запрокидывая голову. – Я… у дома посижу еще… на лодке…
– Не говори никому, ничего никому не говори… Хочешь сказать, скажи речке, скажи песку, скажи дереву… но людям не надо. Люди не поймут.
Лиза кивнула, махнула рукой и, оступаясь и тихо смеясь, быстро исчезла в темноте. Глеб услышал, как она ударила затвором своих ворот, и, накопав в кармане сигарету, откинулся на деревянный настил ворот.
– Или наказание за что-то… или… черт ее возьми… – сказал он и пошел в дом, закуривая.
Маринка, скрипнув сеткой кровати, приподняла лохматую голову:
– Трахаетесь? Я мамке расскажу.
– Убью, – сказал Глеб Маринке. – Только слово скажешь. Убью и закопаю в окопе.
Маринка хмыкнула и натянула на голову одеяло.
* * *
Передав через Маринку записку (которую та спешно прочитала и обсудила с Ватрушкой), Лиза ждала Глеба вечером на карьере.
Ласточки уже обустраивали гнезда в теплом песке. Пахло смолой и хвоей, с реки доносился свежий ветерок, но он не охлаждал Лизу. Глеб быстро шел по краю обрыва в сапогах, одетый как бандит, с ремнем и неизменным штык-ножом на бедре.
Он подошел к Лизе и, прежде чем она успела сказать ему что-то, толкнул ее с края карьера в песок, в одну из вымытых дождями ложбин, скрытых под корнями сосен. У Лизы сбилось дыхание. Глеб прижал ее к разломанному надвое корню дерева и, схватив за обе руки выше головы, сказал спокойно и без раздражения:
– Я, кохана, уже хотел было злиться на тебя, но не буду… – и, перевернув Лизу, задышал ей в завитый от влажности затылок.
Лиза уперлась лбом в ствол сосны и обхватила его, чтобы не упасть.
Песок мерно ссыпался струйками на ее спину и волосы, ласточки испуганно свиристели, подняв переполох из-за незваных гостей, а Глеб все никак не отпускал Лизу, пока ее рука, держащаяся за шелудивую кору, не задрожала, как брошенная тетива. Глеб схватил ее на руки, и они спрятались в ложбине, облепленные песком и хвоей.
Лиза обнимала его и что-то непонятно шептала почти птичьим языком – то ли слова, то ли междометия, слившиеся в тяжелую жаркую речь.
Глеб целовал ей голову, руки, плечи, стянув майку и забросив ее куда-то на дно песчаной норы, и снова, и снова, уже дав себе волю и право, говорил что-то, не слушая Лизиных слов.
Прошло около часа или чуть больше, когда они успокоились и лежали рядом без всякого движения. По груди Лизы ползли муравьи, и Глеб ловил их, давил и смеялся. Он дышал в ее волосы глубоко и сладко, думая о том, что все ее причуды прекрасны и с ними он готов жить всю жизнь. Смиряясь и воюя, а потом снова разводя на пустом месте искры…
«Я же знаю, что так не будет длиться вечно. Все это провалится куда-то…» – думал он упоенно.
– Песок мокрый… Мне надо идти домой или сушиться у костра… – шептала Лиза. – Я грязная, надо на речку…
– Все красивое заканчивается… Вот этой самой грязью. Иногда хуже… – сказал Глеб, вздохнув. – Я, пока был мелкий, читал очень много. У нас в Слободке была такая хорошая библиотека… и библиотекарша… тоже… А мне было лет десять… Я начитался…
– Саранча и лягушки?.. – закрыла ему рот ладонью Лиза. – Мне тут рассказали про яму на плотине…
– Что саранча и лягушки? – тяжело дыша, улыбался Глеб, отводя ее ладонь. – А… ты про это. Да пока, знаешь, все пугают друг друга этой ямой. Но ведь посмотри, живут… Вместе живут все, по многу лет. И часто у самого края… ямы…
– Я их боюсь…
– Я их всех прогоню, кохана.
– Прогони их всех, Кузнечик.
Лиза смотрела, как ловко он зажигает костер от сигареты, как греет ее замерзшие ноги, как укрывает от прохлады вечера своей одеждой, и удивление брало: откуда в нем такое?
– Мой дед был моряком, капитаном. Он был очень уважаемым человеком, краснофлотцем. Когда он умер, палили в воздух на корабле, где он служил… А я мелкий был, лет семь, Маринка только родилась. Мы стояли на пристани, и мать везла ее в коляске на панихиду… И я тоже поднял пистолетик, у меня был, и пальнул пистоном вверх. Она, мать, размахнулась – и как даст мне в ухо… Тогда кончилось мое детство. Все сразу кончилось.
– А отец?
– Что тот отец… я его вообще не помню, дыра в памяти вместо него. Как корова языком слизала. Помню только, что мне идти в школу, а я на молочную кухню бегу и тащу эти всякие бутыльки… а потом за уроки. И так вился, падал уже… Мать тогда была красивая, ей-то было всего двадцать четыре года, когда родилась Маринка, я очень ранний. Совсем, то есть… Помню, как мы шли, а мать… у нее глаза же, видела, да? Это не те глаза, что сейчас. А те глаза были во все небо… так на нее смотрели мужики. И нашла же она упырка этого, ну как?..
– Да никто не знает, что нас ждет… – задумчиво сказала Лиза, подставляя к костру голые пятки, уже огрубевшие от хождения босиком.
– Ты похожа на мою тогдашнюю маму. Резкая ты.
– О, вот этого не надо только…
– Я о хорошем. В тебе есть какая-то сила, которая… заставляет хотеть того, чего хочешь ты.
– Это у всех нас есть.
– Не у всех, уж я-то знаю.
– Ты дитя природы.
– Я? – улыбнулся Глеб. – Как хорошо это звучит… Нет, это ты дитя природы. Лес и река – это твои родители, смотри, как они к тебе ластятся… В лесу сразу становится тихо, как ты туда входишь, потому что ты идешь в лес не вредить, ты идешь сюда, как в храм какой-то…
И Глеб, склонившись, поцеловал Лизины ноги. Она отдернулась от него, но особенно вырваться не получилось, потому что он уже дошел до коленок и начал щекотать ее за пятки.
Лиза уронила голову
