на сырой мох.
– Я хочу быть с тобой… – шепнул Глеб ей в самое ухо, – бери меня, даже если я умру, и ешь мое сердце.
– Я не питаюсь мертвыми сердцами, мне нужны живые… – отвечала Лиза, отводя с его лица светлую прядь. – И одного хватит.
Глава двадцать третья
Столбовая луна
Пока Сейм нагрелся, но не зацвел, идет пора ловить раков.
Лелькин брат Андрюха, Солдат и Борька Гапал со своей дурацкой кудрявой паклей на голове и носом, свернутым набок, постоянно торчали на пляже, напротив шпилька. Приезжали дачники, которым сразу же предлагались раки и теплая свежепойманная рыба. Ну и грибы: их продавали дачникам пьющие бабы, которые не ходили на буряки и вообще не работали. Некоторые еще торговали молоком и всякими творогами, ягодами и яблоками. На этот счет ничего нельзя было добыть матери Глеба. Она ездила в колхоз пороться*, сама видом не лучше этих буряков. Глеб не мог, подобно отчиму, беспробудно пить, оставив семью без пропитания. Он в любой свободный час что-то добывал.
Глеб пришел домой мокрый, от реки. Он так и нырял за раками и лазал по низкому берегу притоки с кимлей*, чтобы продать рыбы мурманчанам или питерцам. Он потратил на это занятие весь вечер после пастьбы и так упластался, что едва стоял на ногах, но, уже уходя с берега, повстречался с Григорьичем.
– А! Глебка! А ну, идем порыбачим!
Глеб вздохнул. Помог столкнуть катер в воду и погреб.
– Только недолго… мне б домой… уже надо, – сказал он, чувствуя, что у Григорьича так и свербит что-то ему сказать.
На середине реки, за шпильком острова, примотали катер за металлический крюк, торчащий из воды.
Голавль шел плохо, Григорьич несколько раз бросил блесну.
– Ни хера! – злился он, раскатисто вскрикивая над студнем отуманенной воды.
Громадные толстолобики так и перевертывались совсем близко, в лататье*, издавая весельный стук лопастями хвостов. Глеб курил, радуясь короткому отдыху, но стал уже замерзать в тонкой рубашке и, сев на нос, поджал ноги.
– Вы меня потащили… а я не рыбак… – извиняющимся голосом проговорил он, словно пытаясь сгладить напряжение, вдруг возникшее в катере.
– Поговорить хотел, – не глядя на него, бросил Григорьич, поправляя бейсболку, и добавил кислым голосом: – О Лизаветке.
– Луна-то столбовая, клева не будет, – кивнул Глеб.
– Ты мне тут про луну не заливай! Я уже и так все понял. Разве я не отец? Отец! Я все понял… Ну и что? Что вы собираетесь делать?
Глеб задрожал внутри и бросил окурок в воду.
– Ну, отвечай, что? У тебя же ничего нет! Ты никто. Думаешь всю жизнь в наймах проработать? Да? Так ей не надо этого. Ей нужна хорошая жизнь, как у старшей сестры, вон она замужем за новым русским. И нам помогает… и сама… А ты что? Ты чем нам поможешь? Голь же ты перекатная…
Глеб молча потянулся за второй папиросой. Пытаясь не дрожать, зажег спичку и затянулся. Григорьич продолжал:
– Вот представь себе такую ситуацию. Вот вы догулялись. Она принесла в подоле. И что я буду делать? Она с пузом, ты с хером собачьим. Сесть к нам на шею? Не получится. Кто вас повезет? Я? Тебе Москва нужна? Нет у нас той Москвы. Тебя мы к себе в квартиру не возьмем. Она себе найдет нового русского… нормального упакованного мужика, и ты разве сам этого не видишь? Она же… ну я не знаю… цветок!
Глеба начало подтрясывать еще больше. Он чуть не застучал зубами. Григорьич при этом разговоре делал руками жесты, хлопал себя по коленкам и чуть не утопил спиннинг. Голос его стал чужим, и все доверие Глеба к нему мгновенно растаяло.
– Чего ж вы тогда ваш этот цветок сюда привезли? – выдавил наконец Глеб. – На погибель, от этих? На нее уже весь райцентр спорит, кому она достанется. И Серега Пухов первый!
– Я сказал! – повысил голос Григорьич. – Сказал! Хватит этого мне вашего цирка с конями. Спорят они! Расставайтесь потихоньку, чтоб мне к осени ее спокойно отвезти домой! Без истерик ваших. Тишком-нышком, и разойдетесь. И не мутите мне воду!
– Странный вы мужчина, Борис Григорьич! Вроде как взрослый, а предлагаете что? Петлю на шею или камень с омутком? Вы ей предложите. Она вас… она вам скажет… разнесет, что щепы не соберешь. Она уже взрослая, и не надо ей заглядывать под юбку, что там с ее подолом. Это ее подол. Ей решать.
Григорьич глянул поверх очков:
– Чо? Это ты зачем мне сказал? Ты чего из себя строишь? Я отец. А ты лох деревенский, правильно Ленусь сказала.
Глеб молча встал в катере, бросил пустую пачку «Примы» на дно и, стащив с себя сапоги, перекинулся в ночную воду.
– Эй! Ты что! – испугался Григорьич, хватаясь за борт. – Глебка! Я же пошутил! Глебка! Эй!
Григорьич успокоился, только услыхав в тумане, охватившем реку, тяжкий тихий звук удаляющегося Глеба. Услышал, как он выходит из воды, как хрустит упавшими сучками у берега, поднимаясь на кручу.
– Глебка! Завтра пахать огород! – протяжно крикнул Григорьич, понимая, что наговорил зря, обматюкал себя с ног до головы и, свернув спиннинг, сел на весла.
* * *
Глеб не мог спать. Хоть он привык к коротким часам сна, но сейчас никак не мог сомкнуть глаз. Мокрая одежда высохла на нем нескоро, но он не думал о ней. Впервые ему хотелось закончить все одним рывком. Вон и слега* подходящая, и веревка, которой он сбатовывает* Реву на выпасе.
– И все кончится. Сразу кончится, – сказал он. – Я вообще ни для какого мира. Я никто.
Он слушал, как в загородке вздыхает собака, как коты идут мягкими лапами по шиферному забору, как подошла и залаяла лиса в ближних деревьях, и шелест травы, и шаги. То возвращался Григорьич.
Глеб, вместо того чтобы думать дальше, закопался в сено и заплакал. Он бы напился, но не мог: все спали и все в доме выпили еще накануне.
Лиза тоже не спала. Она слышала, как вернулся Григорьич. Как он ругался с матерью, долго и нудно что-то доказывая, эхал, охал, матерился. Стучал кулаком о стол, а потом затих, громко ударил дверью и ушел спать.
За ним пришла и Нина Васильевна. Она легла, и они оба мгновенно захрапели. Что-то было не то в этом разговоре. Лиза напряглась. Она хотела вылезти в окно и побежать, обнять Глеба.
Теплая ночь стрекотала кузнечиками и звала к себе.
Лиза знала, что Глеб и Григорьич были
