сделал, что я сделал… – шептал Глеб. – Ты же девочка… а я дурак… я дурак…
И поцеловал ее в глаза и в лоб, со страшным отчаянием и трясясь, как от лихорадки.
Лиза обняла его за шею, почувствовав, что волосы его взмокли от пота и на лбу мелкая россыпь соленых капелек. Ее трясло, но остановить эту нервную тряску она не могла.
– Не бойся, не бойся, Кузнечик, не бойся… целуй меня… еще целуй.
Глеб замотал головой, обнял ее лицо ладонями, словно пытался повиниться:
– Как я не смог понять, что ты и целоваться-то не умеешь, дубина я… А ты… зачем… А ты знаешь, что теперь… Это ведь навсегда. Я теперь навсегда.
И он встал, быстро застегивая джинсы и рубашку. Лизе сразу стало холодно, она привстала и завозилась с одеждой.
Одевшись, Лиза принялась выбирать из волос хвоинки. Внутри все дрожало от адреналина, и казалось, что незнакомый жар сейчас разорвет изнутри. Хвоинки кололись, руки не поддавались.
Глеб наломал сухих веток и бросил в костер. Искры пыхнули и растаяли в темноте.
– Я же… тебя люблю… иначе бы… не смогла… – сказала Лиза.
Глеб встряхнул фуфайку и накинул ей на плечи.
– Да… конечно… – задумчиво произнес он. – Но, может быть, ты просто очень смелая… или дурная…
Лиза закрыла глаза. В них все еще качалось тревожное небо в мигающих звездах, и дерево снова застонало в клубах дыма, поднявшегося от костра.
Глеб сел рядом, и она положила ему голову на плечо.
– Спасибо, Кузнечик…
– За что?
– Ты спас меня…
– Да от чего?
– От всего… от меня, от страшного… это ты подарил мне… что-то хорошее.
Глеб прижал ее к себе.
– Это ты подарила. А я дурак, девочка…
Месяц ушел за горы облаков, стало темнее. Костер постепенно задыхался дымом, блек и таял, пока на горизонте серой полосой не разлился серый свет зари.
Лиза пришла домой уже под утро. Ей до того было спокойно и хорошо, что она тихо пробралась на веранду, съев ужин, заботливо оставленный матерью на столе, легла под одеяло, ощупала себя с ног до головы, выбросила из волос еще несколько хвоинок и заметила на себе запах, которого прежде не знала. Он был чужим и новым, таким же новым было и тянущее ощущение в животе. Лиза свернулась под одеялом, к ней пришел кот и лег на подушку, вытянув все четыре лапы. Он еще долго смотрел в окно на перемигивание теней и, вздохнув, положил круглую голову на пушистый ковер хозяйкиных волос.
Глава двадцать первая
Неудачные свинки
В престольный праздник решили резать поросят. Нина Васильевна дня три терзалась мыслями, а потом поняла, что не готова растить их дальше.
– Лучше я заведу побольше курочек! А то свинки как дети, к ним привыкаешь! – сказала она Григорьичу. – Да и неудачные эти попались! Никак не растут!
Решено было начать в семь утра, но с самого ранья Григорьич принял на грудь и ждал Глеба, сидя за столом под грушей.
Груша уже сбрасывала плоды, и порой Григорьич получал по голове и плечам жиденькие удары от мелких и кислых грушек.
– Ну и не закусишь с вами… мать вашу… – ругался Григорьич, искоса поглядывая на нож, лежащий перед ним.
Он оборачивался к загончику, где весело похрюкивали свинки Машка и Васька.
– Давайте, давайте… дышите еще пока, – приговаривал Григорьич и наливал себе новую муху* водки.
Нина Васильевна подошла к столу с полным подносом жареных кусков сазана. Рыбу с вечера принесли Андрей Хлусов и Борька Гапал – зарабатывали на самогон.
– О… набрался уже, – вздохнула Нина Васильевна.
– Дак престол же! Надо и выпить! А зачем именно сегодня колоть свиней мы договорились? – прорычал Григорьич.
– Не хочешь – не коли. Пусть растут! Пусть они нас съедят! Посмотри, сколько они едят… А уборки? А сколько от них го… навоза! Ленуся сказала, что у нас вонь! Что она не приедет! Вот так, да! Фу, да и какой навоз… Я бы никогда не подумала, что свиньи так воняют… Почему сегодня? Ты же сам хвалился, что на свежину Отченашева пригласишь. Или забыл?
– Сейчас тогда прямо и заколем…
Раз Григорьич решил, значит, непременно надо было колоть, хоть и страшно не хотелось… Не самое приятное занятие, да и сколько времени прошло с тех пор, как он еще парнем это делал? Но Нина Васильевна уморила его своими претензиями, и теперь отступать было поздно. Он был упертым, и если решил бить сегодня, то должен был сегодня, и непременно.
Григорьич встал, растер громадные ладони, покидал ножик из руки в руку, «хакнул» еще водки, плюнул под стол и зашел в загончик.
Довольная Машка, увидев хозяина, рванулась к нему тыкаться в сапоги пятачком, как обычно.
– Мать! – позвал Григорьич. – Прибери Васятку… Сначала ее.
Нина Васильевна, притащив ухват, оттолкала Ваську за огородку, и Григорьич остался с Машкой один на один. Он взял в руки нож, но Машка снова кинулась к нему бодать мысок, и Григорьич, раскинув руки, замер и захныкал.
– Ах ты же моя… кровинка… Как же я так буду…
– Нечего со свиньей говорить! Бей ее скорее! А если не умеешь, я Глебку крикну, – рыдая, сказала Нина Васильевна с крыльца. – Развезло его, а?
– Да что я, совсем хренорукий, свинью не завалю! – воскликнул победоносно Григорьич и кинулся на Машку, чтобы схватить ее поперек туловища.
Машка, быстро сообразив, чего от нее хотят, стала бегать по загончику и визжать, но без отчаяния, а каким-то задушевно-приятным покриком.
– Да она думает, что ты играешь с ней! – добавила, вытирая слезы, Нина Васильевна. – Вали ее навзничь!
– Да как! Она ж вырывается!
– Нет, она должна тебе лечь и распоясаться, черт ты старый!
– А то как же! Кто ее кормил, растил… как, понимаешь… родную дочь…
Григорьич поскальзывался, поднимался, падал и снова вставал.
Наконец ему удалось схватить Машку за заднюю ногу.
– Господи, помоги! – перекрестилась Нина Васильевна, и ее как ветром сдуло с крыльца в хату.
Григорьич ударил. Машка вырвалась и побежала с ножом в груди, истошно визжа. Григорьич изъюлился и, прыгнув на Машку, вытянул нож и снова ударил, схватив ее за ухо. Машка, испугавшись еще больше, прыгнула на него, потом, отскочив, побежала на огородку. Думая, что все уже кончено, Нина Васильевна высунулась из-за двери с менторским советом.
– Да смотри, чтоб Васька не испугался! – крикнула она, потрясая петрушкой. Она как раз заправляла суп, но забыла о нем напрочь, стоя в прихожей, за дверью, слушая и прижимая к груди
