Его несет прямо на камни. И тебя несет на камни. А матросы твои пьяные, да-а, они перепились и потеряли весла.
– Я… просто… не могу по-другому… – жалко сказала Лиза. – Я плохая, да?
– Нет, ты просто прешь на камни, – ответил Глеб. – Или подумай о своем пути, или разобьешься.
– Другого пути не будет.
Он снова схватил ее в объятия и сжал так, что где-то в ребрах Лизы хрустнуло, и легкий стон вырвался из ее груди.
– Ты хочешь так, сейчас? – спросил Глеб. – Я ведь тебя не пожалею, ты меня не знаешь, совсем-совсем. Потом ты будешь плакать, говорить, что я плохой, что… обидел тебя. Потом ты мне все припомнишь, а что останется мне? Не обращать внимания?
Лиза замотала головой.
– Нет… нет… не буду плакать… Но ладно… хотя бы проводи меня домой, – сказала она. – Или не провожай. Как хочешь.
Когда они вышли из куста, ветер уже утих. Он щекотал тонкие ветви ольхи и временами набрасывался на тростник, издавая шумный шорох, похожий на неразборчивую непрестанную молитву.
Доведя Лизу до Отченаша, Глеб еще раз прижал ее к себе. Отсюда был виден слабый свет в окнах его домика.
– Что бы тебе ни говорили про меня всякие местные, не верь им, – прошептал он, погладив ее гладкой щекой по щеке. – Мне не верь, никому не верь. Верь только себе. Нам уже поздно думать. Раньше надо было думать.
– А я не хочу думать, – прислонилась к его груди Лиза. – Я хочу, чтобы все шло и шло.
* * *
Погостив еще два дня, Ленусь и Мишуня уехали. Брезгливо дергая ногами, Ленусь так и не заставила себя залезть в воду и проплыть, когда подошла к реке.
– Фу, тут гуси понасирали! – сдвигая бровки, завизжала она, увидев, как на нее тучно идет белое гогочущее стадо.
– Это тебе не Ямайка и не Тай, – поддакивал Мишуня.
Они как-то совсем быстро собрались, расстроив родителей, но обрадовав Лизу, захватили корзину раков, которых им рано утром наловил Глеб, ползая на шпильке пузом по дну.
Мишуня бросил на стол веранды три стодолларовые купюры и сказал обыкновенным своим сиплым голосом:
– Вот, погуляете тут…
Словом, нужно было покупать дрова, корма для поросят и кур. Родители полностью зависели от доброты и денежной помощи Ленуси и Мишуни. Теперь и Лиза должна была исполнять все, что они говорили. Только поэтому она старалась не ругаться с сестрой, сносила ее уколы и упреки: Ленусе, конечно, несложно помогать, потому что денег у них куры не клюют, но любые долги нужно отдавать. И тут вопрос – чем отдавать. Покорностью и любовью или завистью и злобой.
Но в отношении Ленуси и Мишуни чувства смешивались.
Весь следующий день Борис Григорьич и Глеб провели в разъездах. Ездили в лесхоз заказывать лес на гараж, таскали с разрушенных колхозных сараев трубы для виноградного навеса, а к вечеру нашли подходящий чугунный уголок и вкопали его на берегу, чтобы привязывать катер. Лиза полола морковь и лук, изнемогая от жары.
Приходили мальчишки, но не дозвались ее. На грядке Лизе грезился тот ветреный вечер и новые ощущения. Страхи смешивались с гордостью, а в голове собрался такой борщ, что к полудню она легла спать и спала до четырех вечера. Мать ее не будила. Тихо кормила поросят, тихо рубила кабачки и даже успела сбегать в лес за первыми грибами-колосовиками. Грибы с намусленными росой шляпками рассыпались по холмам, и их было так много, что Нина Васильевна еле тащилась с огромной корзиной, краснея от своей мерцательной аритмии.
Пока Нина Васильевна бегала по лесу, а мужчины занимались работой, Лизе снилось что-то неожиданно приятное: солнце, шишки под ногами, радуги и большие пушистые птицы с синим оперением.
Глава девятнадцатая
Соблазн
Сразу после отъезда Ленуси и Мишуни в Лизу словно бес вселился. Ходила по селу сама не своя. Покой потеряла окончательно.
Лиза уговорила Глеба плыть в путешествие до Горы. Маринка опять собралась с ними – хотела участвовать в приключениях. Привязалась как репей. Все выспрашивала и выглядывала.
Втроем они проплыли около километра по реке и вышли на сушу. После того как остров между рукавами Сейма и Гончарки стал шире и диче, закончились загородки летнего лагеря для телок и начались длинные латки* шестиметровых древних тростниковых зарослей, Маринка поотстала. Она влезла в прибрежный орешняк и увлеклась сбором кислых, совсем еще мягких и зеленых орехов, разгрызая их своими молодыми, но хорошо прокуренным уже зубками. Глеб и Лиза спрятались в траве, наблюдая, как Маринка ощипывает ветки и жует, морщась от собственной вредности.
Глеб защекотал Лизу, она принялась щекотаться в ответ, и они, повизгивая как щенки, схватились и покатились по ломкой еще прошлогодней поросли, из которой торчали крепкие зеленя, похожие на побеги дикого чеснока, а потом на пух козлобородника, – и Лиза в пуху, в мелких зеленых родинках прилепившегося на сарафан хвоща, вскочила и побежала по острову, теряясь в зарослях.
Глеб решил бросить противную Маринку и догнать Лизу, а может и не просто догнать… Он повесил на крайний столбик скошенной изгороди свою сумку с плащом, вещами и съестным и пошел по заломанной траве, отыскивая Лизу.
Вот след ее потянулся к берегу, где в песок врезалась острая ложбинка, обросшая лилейником.
Лизу было хорошо видно около песчаного дна, в изумрудной, прорезанной лучами воде. Она плавала и пыталась не всплыть, перехватываясь за корягу. Волосы ее темным многоруким ручьем вились на фоне нефритово-зеленого тела.
Лиза толкнулась ногами и вынырнула. Голова ее, приглаженная водой, показалась над гладью реки – глянцевая, будто цветок, орошенный лаком.
Глеб присел на корточки на берегу, сминая в руках Лизин сарафан, от которого пахло ею, и травой, и пыльным ситцем, нагретым на солнце.
– Чего это мы голые купаемся? А вдруг пойдет моторка рыбнадзоровская? – хрипловато сказал Глеб, не отводя глаз от фыркающей Лизы и с ужасом думая о том, что она сейчас вся покажется из воды.
– Ну и что?
– Так ведь… хулиганы всякие… а мы от дома далеко.
– Ну и фиг.
– Нет, так нельзя. Скромность украшает девушку.
– Однако! Тогда брось в меня сарафаном!
Глеб криво улыбнулся, встал и, вернувшись к изгороди, забрал вещи и сумку. Он расправил брезентовый плащ и вынес его Лизе на одной руке.
Из орешника послышалась Маринка:
– Ребзя! Я домой!
Лиза, метнувшись, схватила плащ и завернулась.
– Вали! – ответил Глеб, стараясь не смотреть на свою бесстыжую спутницу.
– Сам дурак! – огрызнулась Маринка.
Шелестя травой и распевая во все горло
